ЧАСТЬ III

ОККУПАЦИЯ

В сентябре мы получили первое и последнее письмо от отца. Посылал он его из города Ефремова Тульской области. В письме отец писал, что их одели, дали оружие и направляют на Ленинградский фронт. В то время для страны это был, наверное, наиболее сложный и трудный фронт. Командовал им сам Г. К. Жуков, впоследствии Маршал Советского Союза, четырежды Герой Советского Союза. Больше писем от отца мы не получали.

8 октября 1941 года во второй половине дня нашу деревню заняли немецкие войска. Мы уже были к этому готовы, вернее знали, что вот-вот это с нами случится, так как отступающие красноармейцы говорили, что скоро временно покинут нас.

День 8-го октября начинался тревожно. Никто не работал, все были на улице и в тревоге ждали каких-то перемен. Хорошего, пожалуй, не ждал никто. Беспокоились за страну, за свою жизнь и жизнь своих близких. Оставят ли они нас живыми? Как-то будет? И так далее, и тому подобное.

И вот часа в два дня мы увидели, как со стороны станции Алферово на дороге через поле появилось что-то похожее на огромную змею-удава. Это была колонна пеших немецких солдат длиною более километра и шириной в четыре человека. Дорога через поле была неровная, с частыми поворотами, склонами и подъемами, поэтому движение солдат и напоминало движение змеи в нашу сторону.

Перед входом в деревню их обогнали мотоциклисты, это была разведка. Они въехали, посмотрели и, увидев, что, кроме местного народа, никого нет, быстро развернулись к той огромной колонне. Там, видимо, доложили, что противостояния нет, и колонна походным маршем вошла в деревню. Без остановки и без нашего разрешения начали занимать наши хаты, грабить наше немудреное добро, которое им приглянулось, и резать скот.

Вдруг со стороны Вязьмы, с востока, появился двухмоторный немецкий самолет «Юнкерс-88» с разбитым брюхом. Летел низко, чуть ли не цеплялся за деревья и, перелетев деревню, упал на поле — на брюхо, нс выпуская шасси, оставив огромный столб земли и пыли. Отвоевался. Это нас вдохновило, мы воочию видели, какой ценой дается немцам их продвижение на восток, на Москву.

А пехота занимала деревню. Через дорогу от нас жила одинокая старушка — баба Саша. И вот мы увидели, как баба Саша выходит из своего дома с перекинутым через вытянутые руки расшитым «крестом» полотенцем, а сверху на полотенце лежит круглая коврига (так в деревне называлась форма испеченного хлеба), а на ней щепоть соли. Это видение для нас было шоком, к тому же неприятным. Всю жизнь прожили в соседстве и никогда не подозревали о том, что она так гостеприимно встретит врагов, не боясь выдать своего предательства даже перед соседями.

А тем временем немцы заняли и ее хату с надворными постройками, а там был в хлеву большой боров, пудов на десять. Немцы кинулись его ловить, но он убежал на наш лужок, здесь он часто пасся, ну и, конечно, пачкал, за что я его не любил. Один немец засел ему на спину, а баба Саша, стоящая рядом, бросилась его спасать, поясняя не понять на чьем языке: «Панки, Панки это мой». Но второй немец вынул из кобуры пистолет, оттолкнул хозяйку и выстрелил борову в голову. Баба Саша бросила свой «поднос» под ноги и упала от толчка солдата. Она кормила борова больше года, кормила для себя, а теперь его съедят те, кого она так душевно встречала?!

В один миг, в одно мгновение стало ясно даже не политику, а престарелой деревенской старушке, что пришли не друзья, не «освободители», как они себя называли, а пришли грабители, убийцы, враги. Это был наглядный урок на всю жизнь для всех, кто находился здесь.

А боров в последний раз обвел взглядом толпу своих убийц, в которой стояла и его кормилица, на мгновение остановил взгляд на ней и как бы с укором молча спросил: «Ну, и кого ты встречала?» Потом он сунулся на передние ноги и упал на бок, а из головы у него текла горячая кровь. Глубоко вздохнул в последний раз, потянулся, сделал несколько конвульсивных движений и стал медленно выпускать из своей груди последний воздух, который теперь ему уже больше не нужен. Настала смерть.

Мне стало жаль его, я простил ему все «грехи», которые он несознательно делал на нашем лужке. Но помочь ему уже было нечем. А полотенце, хранимое бабой Сашей, может быть, не одно поколение, и тот хлеб с солью валялись в грязи под ногами «освободителей». Только винить ей было некого, ведь она все принесла сюда сама.

Разделывали борова быстро, небрежно. Кинжалами распороли брюхо, выпустили все внутренности и бросили их на землю. Забрали мясо, а все остальное разбросали, как будто не люди, а волки растерзали это животное.

Нашу корову, только что пришедшую с пастбища и еще не выдоенную, куда-то повели, накинув на шею веревку. Идти она не хотела, упиралась. Л когда один из немцев ударил ее палкой, то она взревела, попыталась у нас найти защиту, но мы сами были теперь на правах ее или того борова. Больше мы ее не видели ни живой, ни мертвой.

Произошло все это в первый час оккупации. С этого началось наше «знакомство» с людьми, пришедшими к нам из другого мира. Люди были другие. Их разговор между собой был, как нам казалось, похож на непонятное бормотание. Одежда и обувь были непривычными для нашего глаза. Немцы были обуты в сапоги, а подметки сапог были окованы крупными металлическими с высокой головкой кнопками и подковами на каблуках. У наших красноармейцев в то время были солдатские ботинки, а выше ботинок до колен накручивались обмотки.

А мы еще не знали, что на долгие семнадцать месяцев и шесть дней, не выезжая из своих домов, оказались в оккупации или, как потом писали в анкетах, «находились на временно оккупированной врагом территории». Эта формулировка на долгие годы будет являться позорным и унизительным клеймом ни в чем не повинных людей.

С первого дня оккупации по всем заборам и домам были развешены правила «нового порядка». Пунктов в этих «правилах» было много, и за их невыполнение почти против каждого пункта стояло: «Расстрел» или «Повешение». Себя же они считали «освободителями».

Наши дома были заняты немецкими солдатами, фельдфебелями и другим командным составом. Их было по 30-50 человек в каждом доме. Хозяев дома (в основном вдов и детей) выгоняли из своего дома (иди куда хочешь), некоторым разрешали жить на печке и за печкой в чулане. Мы всю зиму 41-42 года вчетвером прожили на печке и полатях (настил от края печки до стены), а в 1942 г. к нам еще пришли жить наша тетя (отцова сестра) Наташа с тремя детьми — Таней, Александром и Лидой. И вот мы, 8 человек, долгое время жили на этой «жилплощади» (примерно около 6 кв.м).

Картошку нашу за зиму съели, основными ее едоками были немцы. Оставалось к весне по мешку ржи и овса. Молоть было негде, мельница была разрушена. Пробовали распаривать зерно и есть зернами, но не пошло. Было и трудоемко, и не утолялся голод. Потом придумали ручные мельницы. Это две чурки от толстого дерева сантиметров по 25 длиной каждый. Две прилегающие плоскости набивались кусочками битых чугунов, и получалось что-то вроде жерновов. После небольшой доработки «мельница» была готова. Выход был найден. Такие мельницы появились повсеместно, они долго служили народу.

Теперь надо было придумать, как из овса сделать крупу. Придумали, а может быть, вспомнили забытое прошлое. Описывать «технологию» не стану во избежание утомления читателя, а вот кашу из этой крупы я не прочь откушать и сейчас.

Немцы первое время были наглыми, каждый день твердили нам: «Матка, Русь — капут, Москва — капут, Сталин — капут». Но с началом зимы ударили большие морозы, большие снегопады, и немецкие «вояки» в летнем обмундировании на подступах к Москве стали замерзать живьем. Наши красноармейцы были одеты в валенки, полушубки, ватные брюки, шапки-ушанки и шубные двупалые рукавицы. А немцы были одеты по-летнему: сапоги, брюки, летняя шинель, пилотка и легкие перчатки. Они не собирались воевать с Советским Союзом зимой, рассчитывали быстро пройти походным маршем, покорить и отпраздновать «победу» в Москве. Но за теплое время года сделать это у них не хватило сил, а теперь им предстали глубокие непроходимые снега и морозы, достигающие 40 градусов.

Большая часть немецких войск обморозилась или совсем замерзла. Особой трагедией это стало для раненых. На полях и в лесах Подмосковья, по словам очевидцев, трупы лежали «как мост». Все это стало известно и тем немецким солдатам, которые находились в запасе, в тылу или на отдыхе. Настроение их было уже не таким, как в первые дни оккупации, мы это заметили сразу. Немцы подобрели к нам, особенно пожилые, стали сочувствовать нам и жаловаться на свою судьбу. Стали осуждать Гитлера и Сталина за то, что они принесли столько горя людям. Им тоже не хотелось уходить на войну от своей семьи, из своего дома и, возможно, погибнуть где-то вдали от родины, на чужбине, и навсегда остаться для этих людей неприятелями. И никто не придет на их могилку, не погрустит, не уронит слезы и не возложит цветы. Теперь они поняли это.

На фронте было тяжело всем, но тем немецким солдатам, которые находились в тылу, было, наверное, не легче. По всей оккупированной территории создавались партизанские отряды из числа красноармейцев, попавших в окружение, и из местного населения. От этих партизан немцы не находили себе покоя. Летели под откос эшелоны с живой силой и техникой. Трасса Москва—Минск обстреливалась неуловимыми мстителями.

Скот наш весь съели, и теперь им приходилось ждать, пока привезут продукты питания. А тут еще непроходимые снежные заносы и лютые морозы. Мыться им было негде, бань не было, вши заедали. Из-за большой скученности развелась тьма клопов, блох, бороться с ними было практически очень трудно, да и некому.

Потом немцы объявили траур. Это было их поражение под Москвой и значительное отступление в ту сторону, откуда пришли. В отдельных местах оно доходило до ста километров. Этот траур хорошо отражался на их лицах и поведении. Теперь мы уже не слышали от них: «Матка, Русь — капут, Москва — капут, Сталин — капут».

Теперь и мы посмелели, немного начали понимать их язык и стали спрашивать про причину их траура, с чем он связан. Они объясняли, что русские морозы и снега стали причиной, а Русская армия хорошо подготовлена к ведению войны в зимних условиях.

Зима шла полным ходом, и уже подошел канун 1942 года. К этому празднику почти каждому немецкому солдату пришли из Германии от родственников посылочки. Были эти посылочки (по нашим меркам) очень маленькими, величиной примерно с нашу пачку печенья, но красиво оформлены. Упаковано в ней было всего понемногу, обязательно лежала открыточка с вытесненной новогодней елочкой и кратким письмом (поздравлением) получателю. Почти во всех посылочках была трубочка конфет (таблеток), называли они их «Бон-Боне», сигареты и некоторые другие мелочи. Эти посылочки были из их дома, от их родных, и они очень здорово поднимали дух этим солдатам. Это была незримая встреча с родными, с их родиной. Они придавали им силы.

Для нас это было новшеством, как бы открытием. До этого мы привыкли видеть наши посылки в прямоугольном деревянном ящике, весом килограммов по 8-10. Ящики были не первой чистоты, а если и обшиты мануфактурой, то каких-то серых цветов. Мы видели, как те маленькие «чудо-посылочки» приносили огромную радость своим получателям.

Немцы подобрели. Некоторые свою радость хотели разделить с нами, особенно пожилые или более зрелого возраста. Подзовут к себе и покажут: «разинь рот», а потом клали в рот одну конфетку «Бон-Боне», при этом вздыхали и объясняли, что и у него дома остался такой же ребенок. Осуждали войну. Теперь и до них, видимо, стало доходить наше горе, которое мы переживали из- за них.

Зима тем временем подходила к концу. Дни становились все длиннее и длиннее, а солнце пригревало все лучше и лучше. Наша армия прорвала немецкую оборону, и отдельные части подошли к нашей деревне. Начались жестокие кровопролитные бои. Теперь половина немцев, расквартированных в наших домах, каждый вечер уходила на передовую линию обороны (их обороны), которая проходила в полукилометре от нашей деревни, а через сутки их шли сменять те, которые до этого отдыхали.

Каждая группа возвращалась с большими потерями, но убитых или раненых доставляли с собой. Раненых отправляли в тыл (в более дальние от фронта деревни), а убитых временно складировали в коридоре, в сараях тех домов, откуда они уходили в бой. У нас скопилось около двадцати трупов. Все были в окровавленных маскхалатах, кто без руки, кто без ноги, а кто все имел, но был мертв, хотя еще вчера они были живыми и не хотели оказаться в этом штабеле. Складировали их в штабеля в два слоя. Живых осталось совсем мало. От мороза на улице все трупы стали как каменные. Мы ходили мимо них, не ощущая какого-либо страха.

Потом немцам пришло подкрепление, а всех убитых похоронили в общей могиле. Земля была очень промерзшая, копать могилу было в прифронтовой зоне, наверное, невозможно. Тогда они подожгли хату, в которой в то время никто не жил, заложили два мощных фугаса, и яма была готова. Укладывали в могилу слоями, рядами. Ряд от ряда отделяли еловыми ветками. Последний, верхний ряд, тоже укрыли ветками и зарыли землей. Потом произвели салют из одного орудия (пушки) — три выстрела. Всего было похоронено в этой могиле более ста человек.

А наши войска, видимо, отступили, и в деревне стало сравнительно тихо. Пришла весна. Заготовленные на зиму продукты кончились. Кормились, в основном, тем, что оставалось у немцев в котелках. Да и сами они теперь питались кое-как. Основной пищей у них был густой чечевичный суп-кулеш. Но какая ни еда, а все же еда. А вот когда они уехали, это было в начале мая, есть стало совсем нечего и мне пришлось быть без пищи первый раз восемь суток, а второй раз — тринадцать суток. Этот же голод пережила и вся наша семья.

Когда кончилась пища, то есть очень хотелось только первые несколько суток. Потом голода не ощущал, только очень хотелось пить. Под конец голодовки я начал распухать и образовался нарыв в горле. Ждал смерти. Но соседка опередила ее и принесла нам по лепешке, которые были похожи на коровье испражнение. Я съел ее и дал клятву: «Если бы были такие лепешки до конца моей жизни, то я бы их ни на какое печенье не сменял». С этой лепешки я и выжил. А была она из крапивы, лебеды, еще какой-то травы, а еще я заметил в ней несколько зерен неочищенной гречихи.

Многие люди от голода ушли из жизни, мне же суждено было выжить. После лепешки очистилось горло, и я теперь мог есть крапиву, лебеду и другие сорняки. Они и стали нам основной пищей. До следующей зимы голод нам уже был не страшен, да и немцы часто стали наведываться.

Приезжали все новые части немецких войск. Среди солдат были и сочувствовавшие нам, и нелюди. Почему- то каждый солдат имел губную гармошку. Если на их фронте затишье или успех, то тогда столько «губной музыки», что, как говорится, хоть из дому уходи. Хорошей или понятной нам музыки от этих «гармошек» мы не слышали, а вот «скрипу» было много.

Примерно в середине лета 1942 года фронт был уже недалеко от нас. Немцы притащили свою разбитую легковую машину «Додж 3/4» и оставили у нашего дома. Братишка Коля облюбовал ее для игры. Садился за руль, гудел и воображал себе, что едет. А для большего удовлетворения носил в консервной баночке водички из лужицы от колодца, колодец был рядом, куда-то ее «заливал» в эту машину и опять продолжал ехать. Когда Коля в очередной раз пошел к колодцу, то в этот момент проходил мимо него фельдфебель (немецкий командир). Он схватил Колю за ножки и стал делать инсценировки бросания его вниз головкой в этот колодец. Так он сделал несколько раз, пока не увидели соседи. Закричали, на крик выбежала и мать. Колю отняли у этого фашиста, но мальчик был так испуган, что прожил в бреду, не приходя в сознание, трое суток и умер. Шел Коле седьмой год. Похоронили его на Сережанском кладбище около деда Абрама. Вечная ему память.

Для всех нас это было невосполнимое горе, трагедия. Мать ослабла и слегла. Дали себе знать голод и смерть Коли, трагическая смерть. К тому же и грудной ребенок Вова постоянно просил что-то поесть, утолить голод. Ему еще не было и года.

Если удавалось на прошлогоднем картофлянище (поле из-под картофеля) найти несколько сгнивших картофелин, то это было счастьем. Из того оставшегося внутри картофелины клубочка крахмала мать делала лепешки, мы называли их «тошнотиками».

В отсутствие немцев в деревне мы стали ходить в соседнюю деревню Еськово к своим родственникам, к тете Саше. Она была родной тетей моей матери. Это была очень порядочная семья, гостеприимная. Всегда накормит тем, что есть, да еще с собой даст. А ее муж Алексеев Гавриил Акимович почти всю жизнь проработал на железной дороге главным кондуктором на поездах дальнего следования. Это был редкой души человек. Их дети — Иван и Анна — жили в Москве, а Виктор, Александр, Николай и Анатолий — в деревне с матерью. Я у них всегда был желанным гостем.

И вот однажды, воспользовавшись отсутствием немцев в деревне (когда они были, нам по их «правилам» ходить в соседние деревни не разрешалось), я пошел в Еськово. В лесу у «Мельгасовского прогона» ко мне вышел партизан, а еще несколько человек стояли за деревьями. Он спросил меня, откуда и куда я иду. Я ему ответил. Потом он расспросил, есть ли в нашей деревне немцы и велел разузнать обстановку в деревне Еськово, тем более, что рядом с этой деревней проходит железная дорога Москва—Брест. Узнать, как часто, в каком направлении идут поезда и какие везут грузы. К моменту моего возвращения он обещал быть здесь, а мне приказал об этой встрече никому не говорить.

Так у меня завязалась связь с партизанами. Я оказался у них разведчиком и связным. По их просьбе приходилось собирать одежду, особенно гражданскую, патроны, гранаты, тол, продукты и передавать им. Иногда и они угощали меня куском хлеба, зная из моих рассказов, что мы сильно голодаем. Об этом я никому не говорил, даже матери. А когда приносил домой кусочек хлеба (один там я его не ел), то говорил, что это тетя Саша прислала. Подозрений к себе не вызывал, а было мне уже 14 лет.

Много полезных сведений я получал от своих родственников — ребят Вити, Саши — и передавал их партизанам. Потом недалеко от железнодорожного переезда у деревни Яковлево партизаны пустили под откос немецкий эшелон с техникой, идущей на фронт к Москве. Движение поездов было на несколько суток остановлено, да и потери немцы понесли огромные. После второго крушения, совершенного недалеко от того места силами партизан, над нашей деревней нависла угроза понести кару за действия партизан. Немцы считали, что это дело рук жителей нашей деревни. Но расправу над нами совершить немцам не удалось, так как началось сильное наступление наших войск, и им было уже не до нас. На этом мои встречи с партизанами прекратились, а помощь в питании еще некоторое время из Еськово получали.

Мать постепенно окрепла, продукты питания появились у нас и свои. Пришла осень, наступила пора уборки того, что было посеяно или посажено. Картошку на огороде копал я с матерью, а маленького Володю сажали в ящик из-под снарядов, обкладывали тряпками и ставили около себя.

Исполнился уже год нашего плена, пошел второй. Наступила зима 1942-43 г.г. Тяжелая зима. Красная армия все сильней и сильней наносила удары на фронтах войны, а партизанская борьба окончательно лишила немцев покоя. После временного их успеха под Сталинградом немцы праздновали победу. Веселились, пили «шнапс» (вино), играли на губных гармошках. Но «праздник», не достигнув апогея, прервался. Наступило какое-то тревожное затишье среди немецких солдат, а потом объявили траур. Нам объясняли, что русские и немецкие солдаты бились под Сталинградом бок о бок, а вот русские морозы помогли выстоять русским. Была одержана Великая победа Красной армии над оккупантами, а немцы понесли неслыханное доселе поражение. Русская армия разгромила шестую ударную немецкую армию и пленила ее командующего Фридриха Паулюса.

Траур немцы отмечали в течение недели. Было это в феврале 1943 года. После траура почти все немцы из нашей деревни уехали, осталось немного в нескольких домах, расположенных ближе к автомагистрали. От нас тоже уехали, мы оказались свободными. Теперь мы, все семь человек, слезли с печки и могли свободно ходить по своей хате, быть хозяевами своего дома.

И вот однажды поздно вечером мы услышали гул немецкого самолета, летел он в сторону Москвы, и тут же возник гул нашего советского самолета (мы безошибочно определяли по звуку не только чей он, но и как называется), летевшего в тыл врага. В какое-то мгновение эти звуки слились и произошел взрыв огромной силы. Все стихло. Мы подумали, что на деревню была сброшена огромная бомба и вышли на улицу посмотреть, нет ли каких видимых последствий. Последствия действительно были — за деревней что-то горело, и пожар был такой силы, что освещал всю деревню. Но был он недолгим и вскоре угас. А утром мы узнали о том, что над нашей деревней столкнулись в воздухе два самолета, наш и немецкий. Оба были бомбардировщики. Я уже писал, что магистраль Москва-Минск и железная дорога Москва- Брест были главными артериями войны, а для летчиков, наших и немецких, главным ориентиром.

И вот эти самолеты летели в абсолютной темноте, ориентируясь, вероятно, по трассе, и столкнулись в воздухе, зацепились крыльями друг о друга. С отломанными крыльями оба самолета упали. Наш самолет упал около нашей деревни. При ударе о землю он взорвался и загорелся, а немецкий самолет от удара развернуло, и он упал на торфяное болото около Издешково. В нашем самолете экипаж был из трех человек. Один летчик успел выпрыгнуть, приземлился недалеко от горящего самолета. При нем была карта, и по ней он определил, что километрах в двух отсюда должен быть поселок Холмец, а в этом поселке жил его дед. Он пошел к деду, но поселка этого уже не было, и деда он не нашел. Судьба позволила ему на этот раз выйти из оккупированной местности к своим. Затем он опять воевал, за героизм было ему присвоено звание Героя Советского Союза, но на Курской дуге он погиб.

Второй летчик тоже выпрыгнул из самолета, но неудачно, сломал ногу, идти не мог и предпочел смерть, но не плен. При нем был пистолет, он им и воспользовался. При нем были и документы, из которых мы узнали, что этот герой — старший лейтенант Ходаков Василий Васильевич, 1921 года рождения.

Третий летчик, видимо, не смог покинуть самолет, и во время взрыва самолета его тело было разбросано по площади около пяти гектар. Днем немцы послали власовцев собрать куски погибшего летчика, сложить в парашют, оставшийся от Ходакова В. В., похоронить двух летчиков в могиле. Но власовцы так не сделали: они собрали более крупные куски тела, побросали в воронку от взрыва самолета, могилу рыть не стали, туда же положили тело Ходакова, предварительно сняв с него меховую одежду, заложили обломками самолета, а парашют разрезали и разделили между собой. Процедура прошла быстро, и немцы усомнились в её истине, проверили и, обнаружив выше сказанное, выразили свое возмущение: «Вы братьев своих не смогли похоронить по-человечески, а чего можно ждать от вас еще?» После этого они отобрали разделенные части парашюта, сами собрали неубранные останки летчика, разбросанные по полю, сбоку воронки вырыли могилу и туда захоронили летчиков. А власовцев куда-то угнали.

Проходила зима 1943 года, дела на фронте у немцев осложнялись все сильней и сильней, и не только из-за морозов, теперь им и оттепели не помогали. Наши войска уже близко подошли к нам. В небе все чаще и чаще стали господствовать наши самолеты. Теперь немецкие самолеты при виде нашей авиации летали, как испуганные вороны при виде орла, парящего в небе, кидались в облака, не желая напрасно подвергать себя риску быть сбитым над чужой территорией, напрасно погибать.

К марту немецкая армия стала отступать окончательно. По автомагистрали шли сплошным потоком машины на запад с награбленным советским добром. Везли плуги, бороны, домашнее имущество, зерно, картофель, лес, в общем, это только то, что можно было увидеть на груженых машинах. Увозили молодых людей, гнали их пешими в Германию, в рабство. До нас стала доходить артиллерийская канонада фронта. Немцы свое отступление пытались нам объяснить «выравниванием линии фронта».

А 13 марта в нашу деревню приехал карательный отряд немцев. Они начали поджигать наши дома, сараи, овины, надворные постройки, все, что называлось «строением». В более чем километровой деревне таких строений вместе с домами было около двухсот.

У поджигателей был факел на длинной палке и ведро с горючей смесью. Они окунали факел в это ведро, потом его поджигали и горящим подсовывали под соломенную крышу (крыши тогда в нашей местности были покрыты соломой). Солома моментально загоралась, потом пламя поглощало все строение. Пока дошли до нашего дома, в котором совсем недавно жили дедушка с бабушкой, мои родители и мы, дети родились в этом доме, то уже наступил вечер. Поджигатели подошли к нашему дому (их было двое), начали зажигать свой факел, а мать стала просить их смиловаться, не поджигать наш дом, ведь и ребенок около груди, но они были неумолимы, не могли войти в положение тех, кем они сейчас нас сделали.

Я стоял в доме перед окном и видел, как они еще раз окунули факел в ведро, поднесли под него огонь зажигалки, он быстро вспыхнул, и горящий факел подсунули под стреху крыши нашего жизненно необходимого, бесценного для нас дома, и он загорелся. Мать вскочила в горящий дом, схватила меня за руку и потащила на улицу, Володя был у нее около груди. Пока уничтожалось наше жилье, имущество, но могли уничтожить и нас. Поэтому все жители деревни бежали в находящийся рядом с деревней лес, побежали туда и мы. У нас ничего с собой не было, кроме какого-то узелка, который мать взяла с собой. Это было что-то вроде пеленок для малыша.

В лесу уже было много наших деревенских людей, и теперь каждый по-своему начал устраиваться на ночлег. Очень многие сочувствовали матери, успокаивали, как могли, но помочь они не могли, так как сами были обречены на выживание. Я разгреб руками и ногами снег под большой раскидистой елью, наломал веток и устелил ими землю. Потом мы уселись с матерью на эту подстилку из хвои, сели спинами друг к другу, чтобы не так продувало ветром, и начали смотреть на зарево нашей большой когда-то деревни. Теперь она уходила из жизни, освещая огромным заревом все то, что уносила с собой. Там было все: и жилье, и имущество, и продукты, и одежда, и обувь, и любовь, и жизнь.

Такие зарева виднелись повсюду, ведь горели и соседние деревни: Алферово, Куракино, Кононово и многие, многие другие. И все это было видно с опушки леса, как на огромном экране кино. Огонь поглощал все то, что годами, поколениями создавалось людьми. Но мы сидели в лесу какими-то отрешенными, окаменевшими, как бы равнодушными к этому трагическому событию, сделанному искусственно людьми, но только пришедшими из другого мира, из другого государства, нелюдями человечества.

Спать нам при таком «комфорте» не хотелось, но мороз начал подкрадываться к нашим телам, защищенным от него какой-то старой, не приспособленной для этих целей одеждой и обувью. Он уже начал потрескивать то тут, то там, как бы предупреждая о том, что это только начало, главное будет ближе к утру, что и случилось.

Я почувствовал, что ноги мои замерзают, а пальцы ног уже обморожены. Об этом я осмелился сказать матери, а она велела встать и попрыгать на месте, пока не отойдут замороженные пальцы. Когда я начал это делать, то мы услышали со стороны деревни зов людей. Кто-то звал нас вернуться из леса и сообщал, что немцев нет, пришли красноармейцы, нас освободили. Сначала мы это сообщение приняли за провокацию, вызывающую нас для уничтожения, но потом узнали голоса своих односельчан, поверили им и повылезали из своих ночных «номеров».

Стало всходить солнце, день обещал быть солнечным, но морозным. Это начиналось утро 14 марта 1943 года. Свершилось историческое для нас событие, закончилась временная оккупация и наше «пленение». Нас освободили войска Красной армии, и теперь мы снова стали свободными.

Все люди, укрывшиеся в лесу, стали покидать свои места и отправились по насту через поле к деревне. Одежда на матери в том месте, где находился ребенок, обледенела и стала как металлическая. Из узелка я вытащил сухую тряпицу, укрыл грудь матери и мы пошли.

Когда подходили к деревне, то узнать ее было невозможно. Домов и других строений не было, а на их месте еще курился костер большого пожарища. На задворках бывшего нашего дома стояло несколько вековых лип и берез, а среди них было несколько яблонь. Возле одной яблони был пень от старого срезанного дерева, и вот на этом пне, укрывшись за яблоней, сидел человек в военной форме. В руках он держал автомат, ранее неизвестное мне оружие, на ремне висело две гранаты-толкушки. Взор его был устремлен в сторону отступающего врага — на запад.

Я подошел к нему, поздоровался, и он в ответ поздоровался со мной. Потом я начал рассматривать его. Знаки отличия на нем не были похожи на те, что были у наших красноармейцев в начале войны. Оружием у тех красноармейцев было в основном 3-х линейная винтовка образца 1905 года. Этот человек, видно, понял меня и сказал, что теперь у военных введены погоны и вместо «кубиков», «шпал», «ромбиков» введены звездочки только разной величины и окраски. У младшего комсостава вместо «треугольничков» введены «лычки». «Вот я — лейтенант, и у меня на погонах по две красные звездочки. Теперь введено звание «офицер», кем я и являюсь».

Это слово — «офицер» — я услышал с отвращением, так как в школе нам объясняли, что офицер — это чин царской армии, белогвардеец, значит, враг. На ногах офицера были валенки без галош, это я для себя отметил как недостаток, потому что начинались пригревы, и валенки без галош могли промокнуть. Я спросил у него, почему нет галош. Он засмеялся и ответил: «Не положено». Потом этот офицер попросил меня отойти, а то возможна перестрелка, и я ему могу помешать или быть пораженным. На других задворках тоже находились красноармейцы. Это была передовая линия фронта.

Я отошел от него и подошел к пожарищу бывшего нашего дома. Здесь была мать Пелагея Епифановна с младенцем Володей за пазухой. Теперь мы видели, что на месте дома и других построек ничего нет. Все сгорело. Картошка, хранимая под полом дома, лежала обгоревшей кучей и дымилась. Мы её забросали снегом, чтобы хоть сколько-то спасти для еды. У нас теперь осталось только то, что было надето на нас.

Присели на обгоревшем, еще дымящемся бревне, поели горелой картошки без соли и хлеба, мать, как сумела, сняла с себя мокрую одежду, посушила над догоревшим костром дома, оделась и опять спрятала сына за пазуху.

Оккупация закончилась. Началась новая жизнь, послеоккупационная. Какая она будет? Что она принесет нам? На эти вопросы тогда никто не мог ответить. Это только скажет сама жизнь, но, к сожалению, — потом. Об этом в следующем рассказе.