Посвящаю жене Екатерине Федоровне
ЧАСТЬ I.
ЧЕРЕЗ СУДЬБЫ МНОГИХ ЛЮДЕЙ
Остатки заборов, выглядывающие из бурьяна, в деревне Высоцкое (2011 г.)
Давно это было, даже очень давно. Но хорошо сохранилось в памяти, помню как сейчас: в доме сидели отец и мать, а через стенку, в другой комнате, были дед с бабой. Дед плел лапти, а баба сидела около него, они о чем-то разговаривали. А я бегал из комнаты в комнату, то к родителям, то к дедам. Играл. И вот подзывают меня отец с матерью (мне было года 3-4) и говорят: иди к деду с бабой и скажи: «трам, трам, баба Аксютка, дед Абрам». Я, довольный таким «заданием», подбежал к ним и с восторгом это прокричал. «Что, что ты сказал, повтори!» Недолго думая, я опять повторил им то же самое, видимо, надеясь на похвалу. А дед взял лыко и этим лыком замахнулся на меня. Он видел, что шутка пришла от моих родителей. Мне стало обидно, а отец с матерью весело смеялись.
Дедушка Семенов Абрам Семенович, бабушка Абрамова Аксинья Ивановна.
Это было в начале моего жизненного пути в деревне, в которой я родился и вырос. Деревня была большая, называлась Высоцкое.
В то время с одной стороны деревни примерно в 2,5 км уже проходила железная дорога Москва-Брест с близлежащей станцией Алферово, введенной в эксплуатацию в 1874 году.
С другой, противоположной стороны, уже в мою бытность была построена другая дорога – автомагистраль Москва-Минск. Строилась эта трасса на моих глазах.
В 1935 году начали прокладывать просеки под будущую магистраль. Потом получилось временное затишье, потому что согласно плану очень много деревень и хуторов подходили под снос. Тогда, видимо, проект был несколько изменен. Большие населенные пункты, подлежащие ранее под снос, стали обходить стороной. Будущая дорога несколько «покривела», но зато много деревень было сохранено.
В 1937 году началось бурное ее строительство по нашей местности. К началу войны 1941 года автомагистраль с булыжным покрытием протяженностью 701 км (такое расстояние тогда афишировалось на указателях) в основном была построена. Асфальт укладывали после войны.
Строительство этой автомагистрали дорого досталось нашему народу. Техники тогда было очень мало и основным орудием труда были лопата и одноколесная тачка. Для облегчения передвижения тачки под колеса подкладывали доску, из таких досок делалась дорожка от места загрузки до места выгрузки. Деревья выкорчевывали вручную. Строилась трасса в основном силами заключенных. Основная их масса была из южных республик, одеты они были в цветные или полосатые халаты. Русского языка почти не знали. Кормили их недостаточно, и они постоянно хотели есть. Если им попадалось что-то съедобное, то все съедалось. От местного населения они знали, что грибы тоже можно есть. Но не знали, что кроме съедобных грибов есть и ядовитые. И вот напали на грибы мухоморы и другие ядовитые, поели их – и большая группа отравилась, погибла.
Хоронили их тут же в лесу без гробов, как павших животных. Тела не обмывали, не переодели в чистое белье, а в чем работали, в том и закапывали. На могилы ставили столбик, на столбике писали номер. Сообщали родственникам или нет – не знаю. Но никого из родных мы не видели.
Рабочий день у строителей трассы был 10-12 часов. Последнее число месяца было выходным днем. Была у них небольшого формата своя газета, называлась она «Трассоармеец».
Основная масса работала под усиленной охраной. Но были и такие, которых не охраняли, это в основном были заключенные с небольшими сроками наказания. Им было разрешено расквартировываться по близлежащим деревням. На работу и с работы они должны были идти строем и с развернутым красным знаменем. На месте работы древко знамени втыкалось в землю и вокруг него работали.
Так и была построена дорога, соединяющая в то время Москву с Минском. Эта и железная дороги стали главным фарватером войны от Западных границ до Москвы и далее. Эти дороги приняли на себя огромную тяжесть войны 1941-1945 гг.: по ним шли военные грузы, вооружение, войска.
Деревня Высоцкое среди этих магистралей оказалась на одном из бойких мест. Появилась эта деревня, по рассказам старых людей, благодаря большим лесоразработкам, которые производились ссыльными людьми. Они же и стали ее первыми поселенцами. Зимой они были заняты на лесоразработках. Заготовленный лес на лошадях отвозили на станцию Алферово, грузили в вагоны и куда- то отправляли.
Летом освободившуюся из-под леса землю раскорчевывали, распахивали и засевали. Раскорчевка производилась вручную, вагами. Это была очень тяжелая работа. Техники тогда у нас не было.
Самого расцвета деревня достигла где-то к 1924 году. По рассказам старожилов, к этому времени она насчитывала 96 дворов. Деревня разрасталась, и земли для ее населения стало не хватать.
Отец Яков Абрамович, мать Пелагея Епифановна.
В 1924 году было разрешено или предложено людям переселяться на хутора, участки. Была предоставлена свобода — перестраивайся на хутор или «участок», раскорчевывай себе земли, сколько осилишь, и живи на здоровье. Оплаты за этот труд никакой не было. И вот жители деревни стали бурно отходить на новую землю — участки, не считаясь с непомерными трудностями. Вокруг деревни появилось множество хуторов, поселков и даже деревня. Образовались поселки Холмец и Перелом, деревня Голочелово, участки Зверев, Фомин, Спирин, Черношейка и другие. После этого переселения в деревне осталось около 60 дворов.
Не управились обжиться как следует на новых местах — началась коллективизация. Для народа это было каким-то тревожным новшеством. Предлагалась ранее неизведанная сельскому народу жизнь. Вступающему в колхоз надо было передать безвозмездно (бесплатно) строения (сараи, овины), лошадей, коров, сбрую, сельхозинвентарь, посевное зерно и земли, которым ты еще вчера был хозяином.
Работать в колхозе предстояло коллективно, а оплата труда оценивалась «трудоднями». На «трудодни» предполагалось выдавать в конце года то, что имелось в колхозе (зерно, мякина, деньги). Это насторожило людей и разделило. Те, у кого нечего было сдавать в колхоз, пошли охотно, а те, у кого была большая семья, кто жил за счет своего труда, имел по несколько лошадей, коров, свиней, овец и земли, вступать в колхоз не хотели. Не хотели отдавать в колхоз свое добро, нажитое огромным трудом и стать равными с теми, кто, может быть, не хотел работать.
Коллективизация затормозилась. Тогда были применены более жестокие меры. Того, кто не соглашался вступать в колхоз, стали называть «кулаком», а с кулаком не церемонились. У моего деда Абрама Семеновича была большая семья, с ним жили три женатых сына с семьями и две дочери. У сыновей были свои дети, и вся семья насчитывала 13 душ, как тогда говорили. Их надо было накормить, одеть, обуть и т.д. Поэтому и надо было для содержания такой большой семьи иметь несколько лошадей (основная тягловая сила), несколько коров и другой скот.
Когда дед воздержался вступать в колхоз, его обозвали «кулаком» и обложили «твердым заданием». Это как бы предварительная мера наказания. Заключалась она в том, что в ограниченный срок надо было бесплатно сдать государству большое количество зерна, сена, скота и прочего. Если не выполнить этого в указанный срок, применялись более репрессивные меры. Могли сослать все семейство на каторгу в Сибирь или на Соловки (Соловецкие острова), чтобы другим неповадно было. Сибирь и Соловки в те времена для народа были страшными словами.
Дед, конечно, этого боялся, боялся за свою семью, потому, хоть и с большим трудом, но с «твердым заданием» справился. Он надеялся на то, что теперь их оставят в покое. Но этого не произошло, его тут же «раскулачили». Теперь забрали все, что осталось после «твердого задания». Осталась почти пустая хата с двумя самодельными скамейками, прибитыми к стене, двумя самодельными деревянными кроватями с соломенными матрацами и одеялами, сшитыми из лоскутов, да пожилой конь по кличке «Жулик» и одна корова. Вот все дедово «богатство», оставленное семье на выживание.
Дед был возмущен таким неприкрытым грабежом и уехал в Москву к Калинину М.И. с просьбой разобраться и вернуть отобранное: скот, сараи, зерно и др. Он был, как тогда говорили, «начитанным» человеком. Я хорошо помню, что он, один из немногих односельчан, выписывал «Крестьянскую газету», а после нее стала у нас семейной газета «Рабочий путь». Во всяком случае, и первая, и вторая газеты были как бы постоянными членами нашей семьи. Для детей выписывалась газета «Юный пионер». После войны и по сей день газета «Рабочий путь» ни разу не покидала нас, или мы ее.
И все же разбора в Москве никакого не было, к тому же и дед из Москвы не вернулся. Как потом мы узнали, он оказался на строительстве Московского метрополитена. Как он туда попал — добровольно или не очень — мы не знаем и до сего времени. А сам он говорить об этом почему-то не хотел.
По рассказам бабушки, работал он в комсомольско-молодежной бригаде проходчиков, руководил которой Вася Полежаев. Хотя возраст деда был далеко не «комсомольский», но почему-то многое приписывали комсомолу, а ширма была внушительная. Потом именем Васи Полежаева назовут одну из станций Московского метрополитена — «Полежаевская», а деда Абрама Семеновича Семенова Калинин М.И. пригласит в Кремль за наградой и вручит ему за большой вклад в строительство метро орден Трудового Красного Знамени. Но будет это потом, много лет спустя. В это время и отец уехал в Москву, паспорт у него был, и он устроился работать на кондитерскую фабрику «Красный Октябрь». Обычно делал это зимой, а летом приезжал в деревню и работал в «отходничестве»: строил дома, клал печи, столярничал. Был он прирожденным специалистом в этом деле.
Помню, отец позвал меня с собой поехать на повозке в село Бессоново, где он что-то строил для первой коммуны в районе, а может быть, и в области. И вот, закончив свои дела, он повел меня обедать в столовую. Это было впервые в моей жизни, я, кажется, не ходил еще в школу. Столовая вся утопала в цветах — в сирени и розах. До этого таких цветов я не видел, у нас их почему- то не было. А когда вошли в столовую, то перед нами открылся большой чистый зал с множеством столов, и у каждого стола — необходимое количество стульев. Видел я это тоже впервые, и поэтому радость от увиденного описать трудно, это был восторг. В столовой, кроме нас, никого не было. Отец провел меня через весь зал и усадил за крайний столик у окна, а сам пошел к раздаточному окну за обедом. Принес две тарелки и пошел за другими! На одной лежало несколько долечек хлеба, как я оценил, «купленного». Такой хлеб я тоже видел впервые и сразу же переложил с тарелки в карман, чтобы отвезти домой и угостить им мать. А во второй тарелке был гороховый суп, посреди которого лежал кусочек мяса. Мясо я тоже выловил и положил в карман, а суп гороховый никогда раньше не ел и подумал: «что же делать?».
Если я его не стану есть, то на меня заругается отец. Скандала я не хотел и, недолго думая, посмотрев по сторонам, вылил его на пол, в угол за столиком. Когда отец пришел со своими тарелками и ложками, у меня на столе, кроме пустых тарелок, ничего не было. И ложка, принесенная мне, была уже не нужна. Увидев это, отец как бы впал в оцепенение и спросил: «Куда ты все это дел?» Я ответил, что съел. «Как же без ложки ты ел, ведь я ее только что принес тебе?» И тут он увидел на полу вылитый мною суп. «Что ты наделал? Зачем ты вылил на пол суп?» Я сказал, что такой суп мы никогда не ели, а вылил, потому что не знал, куда его деть. Таким вот был мой первый «обед» вне дома, вне своей семьи, в столовой.
А коллективизация тем временем шла. Все земли объявили колхозными. Если ты вступал в колхоз, то тебе выделялся участок земли 30-40 соток для ведения личного хозяйства, если не вступал, то землю обрезали, как тогда говорили, «по угол». Без земли в деревне делать нечего. Земля давала человеку жизнь. В нашей деревне семья дяди Власа отказалась вступать в колхоз, и им урезали земли, они стали «безземельными». Мать никуда не поехала. Вступая в колхоз «Высоцкое», отдала все, что осталось после раскулачивания деда Абрама — ее свекра. Отдала лошадь, сельхозинвентарь, корову, телегу, овец, баню и все посевное зерно. Сенной сарай (или, как называли, пуня) уже был у нас изъят по «твердому заданию».
А выходцы из деревни на хутора категорически отказались вступать в колхоз. Они не хотели отдавать землю, освоенную трудом каждого члена семьи, вплоть до детского. Ведь по сути дела, они только что закончили переезд из деревни на хутор, раскорчевку и освоение этих земель, приведение их в пахотные. За все это им никто ничего не платил, а труд был вложен огромный. Они надеялись получить вознаграждение по завершении всех этих дел от земли. Но этого не получилось. После того, как они отказались вступать в колхоз, их земли назвали колхозными. И колхозников прислали засевать эти поля. Колхозники приехали на лошадях и пришли пешком засевать поля «переломского» участка. На повозках лежали плуги, бороны и др. И мне суждено было видеть то событие.
У нас кончилась соль. Денег на покупку ее не было. А перед этим к нам заходили лесники со своей бутылкой водки. Водку они выпили, а пустую бутылку с пробкой оставили. Мать дала мне эту бутылку и послала в сельмаг, который находился на станции Алферово, — сдать и на вырученные деньги купить соли.
Дорога проходила мимо недавно построенного переселенцами поселка «Перелом», в котором проживало около семи семей, выходцев из нашей деревни. Находился он на полпути до сельмага. Когда я подошел к нему, то на окраине Переломского поля у дороги стояло много наших деревенских людей — колхозников. Стояли они у края поля, готовые начинать перепахивать и засевать землю этих хуторян. А в нескольких десятках метров от них противостояли семьями жители «Перелома». В руках у них были вилы, лопаты, колья и другие предметы для защиты своих законных владений. Среди этих людей были старики и все члены их семей, даже дети. Первая толпа людей прибыла конфисковать земли непокорных переломцев, а вторая вышла на защиту и была готова в отчаянии смело ринуться в бой. Был большой крик с обеих сторон, но первыми начинать «бой» никто не решался.
Ближе ко мне в «обороне» стояла семья Башкова Осипа, я бы сказал, многодетная семья. Здесь были и мои одногодки, и их сестренка Настенька лет трех-четырех. У нее на босую ногу были надеты взрослые башмаки, а на худеньких детских плечиках была куртка взрослого человека. Она поняла, что ее родители, братья и сестра вышли на защиту своего жизненно важного достояния, и тоже решила своим детским умом не стоять в стороне: подняла с земли маленький земляной комочек и хотела кинуть в тех людей, которые приехали что-то у них отнимать, но броска не получилось, она запуталась в своей одежде и обуви и упала вместе с этим комочком на землю. Кто-то из взрослых поднял ее и хотел шлепнуть по заднему месту, но шлепка не получилось, ее сняли «с обороны» и отправили домой. Мне тоже надо было идти, так как меня ждали с солью. Я быстро дошел до сельмага, вытащил из своей школьной сумки бутылку с пробковой пробкой и поставил на прилавок, при этом сказал: «за бутылку дайте соли, а за пробку — деньги». Бутылку завмаг взял сразу, а пробку вынул из бутылки и подал мне обратно, при этом сказал, что пробки не принимают. Я попытался ему объяснить, что на этикетке указана цена пробки — 5 копеек. Он усмехнулся и вежливо ответил, что цена пробки входит в содержимое бутылки. Пробку он не принял, и я, огорченный, взял соль, пробку и пошел домой. Когда я проходил мимо «Перелома», то людей там уже не было. А дома мать рассказывала, что колхозников посылали отбирать у переломцев земли для колхоза, но они не отобрали. Переломцы отстояли свое, а те не стали творить своими руками самосуд своим же людям, ведь накануне сами были такими и, покинув «поле брани», ушли домой.
Потом такие же попытки делались на других хуторах. Коллективизация шла трудно. Правительство это видело, и еще 2-го марта 1930 года Сталин выступил в газете «Правда» со статьей «Головокружение от успехов», в которой отметил неправильный курс местных властей на коллективизацию, перегибы. В частности, он сказал, что «нельзя насаждать колхозы силой, это было бы глупо и реакционно». Далее разъяснил, что за лицами, вступившими в колхоз, «должны оставаться приусадебные участки, садики, жилые постройки, мелкий скот и птицы».
Эта статья наделала большой переполох. Люди заговорили, осмелели и теперь уже сами решали, как им поступать. Отдельные семьи стали возвращаться из колхоза в единоличество. Некоторые колхозы пошатнулись и доходили до грани распада. Так получилось и с колхозом «Высоцкое» — на какое-то время он прекратил свое существование. Шло время. Работа по коллективизации не останавливалась. Некоторые стали вступать в колхоз, а многие предпочитали жить своими семьями в единоличестве. Это были в основном крупные семьи и имеющие большой земельный надел. Но им было не позволено оказывать своими действиями влияние на коллективизацию. К ним стали применяться репрессивные меры. Начали объявлять «кулаками», врагами народа. Людей арестовывали, без суда и следствия ссылали в Сибирь.
С «Перелома» арестовали Башкова Осипа, того самого, чья семья стояла у дороги, Романова Александра. Эти люди были средних лет, уважаемые в обществе. Им дали по 10 лет каторжных работ как «врагам народа». А Романова еще к тому же осудили без права переписки. Всего из деревни арестовали 8 человек. По истечении срока домой вернулся Осип, как он потом сказал, «отпустили домой умирать — и на этом спасибо, хоть кости будут лежать на своем погосте». Через несколько месяцев он умер. А Романов и остальные из тюрьмы не вернулись.
После их ареста коллективизации в нашей деревне и на хуторах сопротивления уже не оказывали. С хуторов некоторые семьи стали снова возвращаться в деревню, но таких было мало. Большая их часть разъехалась по разным местам. Паспортов тогда сельским жителям не давали, а без паспорта в городе не брали на работу. По выход находили, каким-то образом доставали паспорта и уезжали. За работу в колхозе почти ничего не платили. Колхозу «сверху» доводился посевной план: каких культур и сколько гектаров посеять, какую урожайность должны получить. С этой запланированной урожайности (еще не полученной) доводился план сдачи зерна государству, на посев, на натуроплату МТС за работу, недоимки прошлых лет (задолженность за прошлые года), оставшееся зерно планировалось выдать колхозникам за их работу в течение года, согласно выработанным трудодням.
Но на деле было не так, как на бумаге. Запланированных урожаев почти никогда не получали, они были по разным причинам значительно меньше. А государству должны были сдать в первую очередь запланированное количество и рассчитаться с недоимками прошлых лет. Если так не получалось, то к следующему году недоимка возрастала. Когда подходила пора расчета с колхозниками, то зерна уже не оставалось. Были отходы из-под сортировки — ими и «рассчитывались»...
В конце календарного года проводилось общее отчетно-выборное собрание колхозников. На нем отчитывалось правление колхоза, обычно доклад делал председатель колхоза. Он говорил, что год нынче был трудный, урожай плохой, поэтому на трудодни зерна нет (или почти нет).
Но зато есть отходы из-под сортировки, вот их и планируем выдать на трудодень граммов по 300 и т.д.
Но общий стол готовили. К этому собранию резали бычка, пекли хлеб и покупали водку. Каждому колхознику давали по куску хлеба, по куску мяса и по пол-литра водки. Если год был очень тяжелый, то бутылку давали на двоих.
Количество трудодней у всех было разное. Минимум требовалось выработать 260. Но были и такие, у которых по разным причинам — из-за болезни, а у женщин из-за родов (декрет тогда не оплачивался) — выходило меньше. А некоторые колхозницы-ударницы вырабатывали гораздо больше. Это в основном были доярки, телятницы и т.д. Работали по 16-18 часов в сутки. А хлеба, мяса и водки давали всем одинаково. И вот когда «поддадут» мужики, то часто такой «праздник» заканчивался недовольством, скандалом, а иногда и мордобоем. Потом расходились по домам, завтра все начиналось сначала. Начинался новый трудовой год.
Кроме этого, колхозники облагались налогами. Был денежный налог. В обязательном порядке надо было подписаться на заем, который определялся месячной зарплатой городского рабочего. С личного хозяйства надо было сдать 40 кг мяса, 75 яиц, с имеющегося в хозяйстве поросенка сдать шкуру, с овец — по килограмму шерсти, с коровы — 340 литров молока при базисной жирности 3,9%. За сданные шкуры и шерсть платили копейки, все остальное шло бесплатно, да еще и пеню брали за несвоевременную сдачу. Заем обещали вернуть, но потом его погашение отодвинули на двадцать лет. А затем, как объявило правительство, «по просьбе народа» возврат был отменен. То есть «народ упросил» правительство заем ему не возвращать.
Жизнь в деревне была трудной. Но жили. Народ прилаживался к такой жизни, находил выход. Питались, одевались и обувались за счет своего личного хозяйства. Коровы давали молоко, а значит, и все молочные продукты. Для мяса держали свиней, а ели мясо не каждый день, посты соблюдали. С овец брали шерсть, овчины и мясо. Из шерсти валяли валенки, пряли нитки, из ниток ткали сукно. Из сукна шили одежду, с овчин после их выделки шили зимнюю одежду: шапки, полушубки и др. Сукно ткали сами. Потом возили к валяльщику «валять сукно». Этим ремеслом владела небольшая часть людей, как правило, примерно одни на сельский Совет. Нательное и верхнее белье от начала и до конца изготавливали своими руками.
Сеяли лен. После созревания его выдергивали руками из земли, называлось это тереблением. Вязали снопы и увозили в овин для обмолачивания. Обмолоченные снопы развозили по лугам для расстила и отлеживания. При этом под воздействием влаги и тепла волокно отделялось от внутренней части растения. Процесс отлеживания длился 3-4 недели в зависимости от погоды: при сырой погоде быстрее, при сухой медленнее. Хорошо помогали в отлежке августовские росы. А надо было заловить ту стадию готовности, когда волокно отделилось, но не начало гнить. Если раньше поднимут лен с лежбища, то трудно будет отделить волокно от костры, волокно будет костристое, некачественное. Если перележится, то волокно начинает терять прочность. Поэтому опытные люди брали «пробу», и чем ближе подходила пора подъема, тем пробу брали чаще. Когда лен отлежался, то его срочно надо было поднимать, вязать в снопы или ставить в конуса для просушки. А в это время обычно начинали идти дожди. Когда подъем тресты заканчивался, ее перевозили под крышу в овин. Почти у всех были сушилки, отапливаемые дровами. Лен загружали в сушилку, несколько дней сушили, а затем в назначенное время собирали много людей: соседей, родню, человек двадцать пять. И часа в три ночи шли в овин этот лен мять. Электрического света тогда не было, светили керосиновым фонарем. Фонарь держать обычно ставили ребенка, с целью экономии взрослых рук. Я помню, как меня разбудили среди ночи и повели в овин светить. Было мне тогда лет шесть-семь. Силы еще не было как следует держать фонарь, да и спать хотелось, поэтому руки ослабевали, фонарь опускался все ниже и ниже, свет терялся и люди кричали на меня: «Выше фонарь!» Я вроде просыпался, подхватывал фонарь вверх и так продолжалось до самого утра, до рассвета. Стоять было холодно, да и одеждой был какой-либо зипун со взрослого человека. Потом все шли к нам на завтрак. Вызывалось это толокой. Толоку хозяйке надо было хорошо накормить, чтобы сыты были и чтобы ее не осуждали в народе. Помню, на одной толоке ели тертую редьку с квасом, сдобренную растительным маслом, и «толченку» — картофельное пюре, сдобренное жареными кусочками сала с луком. Водки на столе, по-моему, не было, а может быть, и была. Но вкус этих блюд помню как сейчас.
Мятый лен, еще не отделенный от костры, трепали специальными трепалками, выколачивали костру из льна. После такой обработки он был готов к прядению. Делалось все вручную. Пряли, как правило, зимой на ножных прялках долгими зимними вечерами с керосиновым освещением или с лучинками. Если не было возможности купить керосина, то освещались березовыми лучинами. Они вставлялись в специальные расщелины над какой- то кадкой с водой. Зажигать могли две лучины сразу, света было больше, но и дыма было много, становилось угарно. Поэтому выбирали среднее, чтобы дыма было поменьше и свет более удовлетворял.
Пряжи надо было много, надо было наткать холстов и для одежды, и для мешков, и для других нужд. Ткали холсты тоже в домашних условиях на деревянных станах. Весь процесс изготовления холста от нитки до готовой продукции я описывать не буду, так как он долгий и утомительный. Скажу только, что готовый холст еще надо было отбеливать. Отбеливали только то, что шло на пошив белья, холст, предназначенный на портянки или мешки, не отбеливали. Уток холста также был разный. Для белья холст ткали из тонких ниток, а для других целей — из более толстых, и рисунок утка был разным и назывался «в елочку» или «ряднина».
В каждом хозяйстве нужны были веревки, брезент. Лен для этих вещей был слаб, поэтому для их изготовления сеяли коноплю. Выращивать ее было трудно — воробьи делали налеты стаями и склевывали зерна. Бороться с ними опять же родители посылали детей, а у нас эта работа была возложена на меня как на старшего. Когда растения конопли достигали двух и более метров роста, выкидывалась метелка, в которой после ее цветения будут зерна, то появлялась масса воробьев на кормежку. Видимо, эти молодые зерна были для них деликатесом. И вот с этого времени я должен был находиться на участке и гонять воробьев. А вечером родители приходили меня «снимать с поста» и смотрели, как я работал. Иногда они обнаруживали мой недогляд, ругали, и я, униженный, понуря голову, шел домой. А завтра все начиналось сначала. И так примерно в течение месяца.
По созревании коноплю выдергивали, молотили, а затем соломку, или, как ее называли, тресту, возили мочить на речку. В протоках были вырыты ямы, а их стены выложены бревнами, чтобы не обрушились. И вот в эти ямы — мочилища пеньки — складывали обмолоченные снопы конопляной тресты, а сверху клали груз, и она отлеживалась в воде 2-3 недели. Затем до морозов ее надо было вытащить, высушить, смять, очистить от костры — и пенька (так называли исходный материал) была готова для использования по назначению. Из нее не только веревки вили, она хорошо шла на изготовление брезента, так как была очень прочной и при попадании влаги еще более уплотнялась, не пропуская воду. Из семян льна и конопли делали масло. Конопляное было вкуснее. А жмых и выжимки скармливали скоту или сами грызли, особенно дети. Приходилось иногда украдкой от родителей брать кусочек этого жмыха для утоления голода, а родители ругали — говорили, что мы много растаскиваем.
Рабочей обувью были лапти. Их плели в каждой семье сами. Особенно это была работа для пожилых мужчин. Материалом для них была кора молодых лип. Весной, когда кора хорошо отстает от дерева, семьями ходили в лес ее заготавливать. Надирали каждому по посильному пучку и тащили домой. Дерево без коры, конечно, погибало. Принесенную домой часть коры по мере необходимости парили в горячей воде, отделяли наружную кору от лыка, а лыко шло на лапти. Из широкой кожурины нарезали острым ножом полоски шириной около 2-х см. И опять дело не обходилось без детского труда. Мне доверялось нарезать лыко и снимать верхний слой. Процесс этот назывался «чинить лыко». Процесс был непростым: надо было нарезать лыко одинаковой ширины. Если ширина будет разной, то плести лапти будет или трудно, или надо будет исправлять брак. Поэтому требования ко мне предъявлялись жесткие. Если обнаруживался брак, то можно было заработать удар лыком через плечо по спине. Так случалось. Оно не то что больно, а как-то совестно перед теми, кто был в доме. Это было, пожалуй, моральное воспитание.
Заготовленные лыки скручивали в котелки, а лишнее корье хранилось у каждого на чердаке. Лежать оно могло годами.
Кроме лаптей, нужны были и валенки. Вернувшись с работы домой в зимнее время, люди снимали лапти и переобувались в валенки. Валять валенки могли далеко не все. Нужно было иметь понятие, силу, условия и ряд других факторов. Поэтому шаповалы были даже не в каждой деревне, и среди них прославленных было очень мало. А хотелось иметь валенки красивые, теплые и чтобы не ломались. Это своего рода искусство. К такому шаповалу мечтал попасть каждый со своим заказом, но, как правило, у него всегда заказов было полно и принимал он их только от знакомых людей, или, как говорили, «по блату», за повышенную цену.
Для валенок шерсть отбирали ту, которая хорошо идет на посадку. Затем ее чесали на волноческе. Волночески были тоже редкостью, примерно одна на район. И чтобы счесать шерсть, надо было двое-трое суток, а иногда и дольше, прожить там, дожидаясь своей очереди.
Технологию изготовления валенка я рассказывать не стану, так как она длинна, а вот как я стал шаповалом уже в зрелом возрасте, сейчас расскажу.
Надоело мне ходить со своей шерстью по деревням к шаповалам и просить свалять валенки. Кое-кому отдавать не хотел, потому что хорошие, красивые и к тому же теплые валять мог не каждый. И я решил сам научиться валять, сила была, да и понятие тоже. А в нашей деревне валял валенки дядя Зеня. Человек он был отменный, добрый, а в валке валенок немного не дорабатывал. Я пошел к нему с просьбой научить меня этому ремеслу. Он выслушал мою просьбу и сказал: «Хорошо, я научу тебя валять валенки, парень ты крепкий, но только потом не проклинай меня за это». Я удивился — почему? А он ответил: «Когда сваляешь пару, тогда поймешь. А сейчас, пока у меня есть время, иди за шерстью, да не забудь бутылку прихватить. На первый случай колодки я тебе дам, а потом делай сам».
Я быстренько сбегал домой, взял шерсть, бутылка у нас всегда была на всякий случай дома, в шкафу, и пошел. Жил он через три дома от нас — близко. Когда я пришел, то мою бутылку он поставил на кухонный стол и сказал: «Это потом, после учебы». Шерсть вытащил из мешка, взял маленький щипок, положил себе на ладонь, а второй ладонью начал тереть. Потом раскрыл ладони и сказал: «Шерсть хорошая, на посадку идет хорошо».
Это была проба шерсти на посадку. «Ну что, начнем на женских учиться?» Я согласился, мне было все равно. «Тогда отвешивай три с половиной фунта и потом еще раз раздели ровно пополам».
– А почему фунтами мерить будем? — спросил я.
– Потому что взвешивать будем на «кантаре», а у него деления фунтовые. Один фунт равен 400 граммам.
И вот я получил уже свой первый урок, теперь я знаю, что на средний женский валенок надо 1,75 фунта шерсти, или 700 граммов.
Потом он вытащил из-под валяльного стола выкройку, она была в два раза больше будущего готового валенка по длине и по ширине. Я подумал, что он перепутал выкройку и достал на Гулливера. Он это уловил, засмеялся и сказал, что этот громадный заложенный валенок надо будет довести до меньшего размера, каким должен быть, а затем на колодке растянуть. Вот тогда будет хороший валенок. Основная посадка идет при температуре 95-100 градусов, получаемой от кипящей рядом воды. Работаешь голыми руками, очень жарко. Это был для меня второй урок. Но пока все это была теория. А когда мы с ним заложили первый валенок, то он был чуть меньше моего роста и объема. И я подумал: как же мне его «посадить», чтобы из него получился красивый, теплый и неломающийся валенок? Но, как говорит известная пословица, — «глаза боятся, а руки делают». Так получилось и у меня. Я стал валять валенки и женские, и мужские, и детские.
Красота валенок в большой степени зависела от колодок, а их я мог делать изумительные. Устойчивость валенка зависела от хорошего проката, посадки и ряда других факторов. А чтобы теплыми были, грели ногу, ни в коем случае нельзя применять искусственные посадки, такие, как кислота, крахмал и другие.
Вот я все эти требования выполнял, и в валенках моей работы могли бодриться благородные и интеллигентные особы. Но делал я только для своей семьи: близким, родственникам и узкому кругу друзей. Всего изготовил за несколько сезонов, прожитых в деревне, около 3-х десятков пар. А дядю Зеню вспоминал много раз, но не проклиная, вспоминал добрым словом, и очень ему благодарен.
Хочу поведать читателю о том, какие порядки были заведены у деда Абрама в семье, потому что они были несколько необычными, а для меня поучительными.
Семья была большая, всего 13 человек, и очень дружная. С дедом и бабой Аксиньей Ивановной жили три сына со своими семьями. Дядя Амеля втроем, мой отец втроем, дядя Филя впятером и две сестры. Явных скандалов в семье не было, а если кто-то что хотел выяснить, то втихую, между собой, украдкой от деда и бабы.
Работа была поделена между членами семейства, каждый знал свою. За стол садились все вместе: и дети, и взрослые. Если кто опаздывал к столу по неуважительной причине, то его не ждали, и второго стола ему не было. А если кто-то немного задерживался, допустим, лошадь выпрягал, то его ждали, без него не начинали, хотя и сидели за столом. Разговоры за столом не допускались, хождения из-за стола по любым надобностям были недопустимы. А если вылез по какой-то неотложной нужде, например, из-за расстройства желудка, то он больше за стол не садился, и никто его не приглашал.
Ели все из одной керамической посудины, звали ее «черепкой». Обед, в основном, был из двух блюд: на первое — щи, сдобренные растительным маслом, на второе — суп картофельный, немного забеленный молоком, если оно было, или полевка. А когда в супе были кусочки мяса, то никто не имел права выловить их, пока дед не подвинет к твоей стороне. Но я однажды по незнанию этих порядков соблазнился выловить такой кусочек, еще не подвинутый к моей стороне, за что тут же получил от деда удар большой деревянной ложкой по лбу. Дед ничего при этом не сказал, и сидевшие за столом словно не заметили случившегося. А тот удар и ту ложку я помню до сих пор, хотя было мне в ту пору около пяти лет. Ложка у него как у хозяина была большая, как половник. У всех остальных ложки были тоже деревянные, но нормальных размеров. Каждый знал свою. У нас, детей, как правило, ложки были обгрызены. Нас за это ругали, но мы все равно грызли их украдкой от взрослых, особенно тогда, когда задерживалась подача еды на стол. Когда от ложки оставался огрызок, то «производительность» резко падала, и до нас это стало доходить, но поздно. Новых ложек нам не давали. На будущее это стало наукой.
Еще дед говорил так: «Стол — это престол. Какой порядок у тебя за столом, такой будет у тебя и в жизни». Это было сказано в начале моего жизненного пути, но я помню эту заповедь до сего времени. Дед был прав. Я очень ему благодарен.
Земли у деда было на всю большую семью около семи десятин, но хлеба всегда не хватало. В магазинах тогда хлеб не продавался, его пекли дома, и каждая хозяйка должна быть пекарем. Чисто ржаной мы позволяли себе печь только к престольным праздникам — это два раза в год, а все остальное время ели хлеб, состоящий из картошки, очисток и других примесей. Муки было совсем мало, в основном, для связи всех этих компонентов. И такого хлеба давали не вдоволь, а сильно ограниченно. Чай пили по воскресеньям. Ставили на стол ведерный самовар тульского производства, посуду, чайник и кувшин с молоком. Молоком забеливали чай. Заваривали чай, в основном, морковный. Он был очень красив в стеклянной посуде и ароматен. Делали его из моркови. Терли на терке морковь, сушили и немного поджаривали. Чай готов. К чаю иногда давали по лепешке, а сахара — по одному кусочку. Был он, в основном, кусковой. Колол сахар кто-то из взрослых, крошки сметал себе ладонью в ладонь и кидал в рот.
А мы, дети, сидели разинув рот, завидуя ему, и ждали скорого лакомства. Кипятку и заварки давали вволю, пей сколько хочешь, а сахар еще не добавляли. Во время чаепития дед любил просматривать газету, которую он выписывал.
Зимой иногда приносили миску мороженой клюквы или рябины. Сало берегли к весне, к тяжелым весенне- полевым работам. Это было в семье с единоличным укладом до коллективизации.
Мать в колхозе работала одна. Колхозная жизнь изменила порядок в ее обычной жизни. Работать стало полегче, но отдачи от этой работы никакой не было. На работу утром и с обеда выходили организованно, по сигналу. Посреди деревни на колхозной дыбе висел буфер от железнодорожного вагона. По этому буферу бригадир бил металлическим предметом и подавал звук-сигнал к работе. Редкие удары — это на работу, а если частые — это тревога. Люди быстро усвоили, а звон хорошо был слышен в ясную погоду даже в соседних деревнях.
К этой жизни мы уже начали привыкать, и каждый занимался своим делом. Взрослые работали в колхозе и в своем хозяйстве. Дети ходили в школу. Начальная школа была в нашей деревне, в Кононове, в 3-х км от нас, была семилетка, а в Голочелове, в барском имении, была десятилетка. В нашей школе постоянной учительницей была Яковлева Серафима Викентьевна — дочь небогатого помещика. Она была умна, благородна и всю свою энергию отдавала нам. В каком году она начала работать, я не знаю, но еще в 1913 году она принимала в первый класс моего отца. В 1935 ее первоклассником был я, а в 1957 году у нее начинал учиться мой сын Саша. Закончила учить где-то 1975 году. Знания она давала учащимся глубокие и основательные. Многие выходцы из этой школы достигли больших вершин и стали большими людьми.
Время шло со всеми своими трудностями и примечательностями. Уже начался 1941 год, пока мирный, спокойный.
И вот однажды...
