В книге воспоминаний автор рассказывает о своей жизни и своей эпохе. На страницах книги оживают и традиционный быт крестьянской семьи, и времена организации колхозов, и трагедия фашистской оккупации. Автор ярко повествует о тяжелейших годах послевоенного восстановления смоленской деревни, о встречах с известными людьми, о многолетних поисках семей героев- летчиков, погибших в небе Смоленщины в 1941 г. Книга написана очень искренне и правдиво. Именно это делает ее чтение увлекательным и позволяет читателю вместе с автором пережить и перечувствовать один из самых драматических периодов истории нашего Отечества.

(Книга издана на средства, выделенные ОЛО «Дорогобуж».
Абрамов И.Я. Как это было. Смоленск. 2005. — 107 с. )

ОТ АВТОРА

Дорогой читатель! Перед тобой второе издание моих воспоминаний «Как это было». Повторная публикация этой книги вызвана не столько желанием автора, сколько просьбами читателей, их высокой оценкой моего скромного труда. Получилось так, что я излагал свою жизнь, а описал судьбу многих моих сверстников и современников. Наверное, поэтому и оказалась такой востребованной эта книга.

К сожалению, не все из моих рукописных воспоминаний попало в книгу. Отдельные периоды жизни освещены бегло, а другие не попали в книгу вовсе. Связано это с тем, что подготовка первого издания книги далась с немалым трудом, приходилось экономить, сокращая подготовленный к публикации текст. Может быть, когда-нибудь полный текст моих воспоминаний и увидит свет.

Во второе издание я внес лишь несколько уточнений и добавил два небольших фрагмента текста. И рад бы существенно увеличить объем книги, но не могу – ослабло зрение, поэтому приходится прибегать к помощи других людей.

Хочу выразить огромную благодарность коллективу ОАО «Дорогобуж», оказавшему помощь в переиздании моей книги. На этом крупнейшем предприятии Смоленщины я проработал 7 лет, и часть моей жизни навсегда связана с его историей.

Большое спасибо всем читателям, с благодарностью откликнувшихся на выход моих воспоминаний. Считаю это оценкой не только самой книги, но и своей жизни. Если такие хорошие люди благодарят меня за описание моей самой простой и обычной судьбы, значит, жизнь прожита не зря, и что-то хорошее мне удалось в ней сделать.

Иван Абрамов

 

 

Отзывы на первое издание книги

Уважаемый Иван Яковлевич!

С огромным удовольствием, в один присест, прочитала Вашу книгу. Отвечаю не сразу, надо было, чтобы все прочитанное отложилось в голове и в мыслях.

Тема войны и восстановления жизни после войны раскрыта полностью (на мой взгляд). Передо мной «пронеслись» картины прочитанного о войне, услышанного в рассказах мамы и бабушки. А вот что касается послевоенного периода, – это мной прочувствовано и перенесено лично. Поэтому текст Вашей книги выстроил в ряд картины моей собственной судьбы. Я снова окунулась в детство, юность – такую далекую и близкую. Книга несет очень много исторической информации, имеет познавательный смысл. Она написана простым, лаконичным, доступным языком, имеет огромный нравственный потенциал. Как учитель, я обязательно буду ее использовать в воспитании своих учащихся. В общем, Ваша книга – это памятник моему и Вашему поколению и светлячок на дорожке настоящему поколению.

Учитель высшей категории,
ветеран педагогического труда
А.И. Савельева, г. Вязьма

Уважаемый Иван Яковлевич!

С огромным удовольствием и чувством благодарности не в один присест, как А.Н. Савельева, а за несколько дней я прочитал Вашу книгу, в которой так четко и доступно, хорошим русским языком описана сначала предвоенная жизнь, а потом более подробно, правдиво и объективно представлено тяжелое военное время, которое принесло Вам и всему нашему народу много страданий и жертв.

Дальше Вами дается необходимая информация о послевоенном восстановительном периоде, когда нашему народу пришлось вкладывать много ума и труда в восстановление и улучшение жизни нашей страны. Все это имеет огромное историческое и политическое значение.

 Большое спасибо Вам за книгу. Буду хранить ее и давать читать всем родным и близким, прежде всего сыну и внуку - врачам.

Доктор медицинских наук;
профессор И.Л. Переслегин,
г. Москва

Дорогой Иван Яковлевич!

Прочитал Вашу книгу. Она меня заставила все прошлое вспомнить. Именно – как это было...

Вашу книгу надо издать тиражом не 1000 экземпляров, а сотни тысяч.

Ваш читатель, Н.М. Лысый,
г. Одесса, Украина.

Абрамову Ивану Яковлевичу, автору книги «Как это было»

Спасибо автору за то,

Что есть «Как это было»,

Что откровенно рассказал,

Хотя и сердце ныло,

Когда картины о былом

Прошли перед глазами,

И ясно виделось все то,

Что было за словами.

Читатель, с автором побудь

В тридцатом, в сорок первом,

Пройди с ним вместе этот путь

По горестям и нервам.

Затем по радостям пройдись,

Их много на страницах,

Представь все то, о чем прочтешь,

В событиях и лицах.

 

С искренним уважением В.Н. Демин,
г. Дорогобуж, 25.03.2005 г.

 

Посвящаю жене Екатерине Федоровне

ЧАСТЬ I.

ЧЕРЕЗ СУДЬБЫ МНОГИХ ЛЮДЕЙ

Остатки заборов, выглядывающие из бурьяна, в деревне Высоцкое (2011 г.)

 

Давно это было, даже очень давно. Но хорошо сохранилось в памяти, помню как сейчас: в доме сидели отец и мать, а через стенку, в другой комнате, были дед с бабой. Дед плел лапти, а баба сидела около него, они о чем-то разговаривали. А я бегал из комнаты в комнату, то к родителям, то к дедам. Играл. И вот подзывают меня отец с матерью (мне было года 3-4) и говорят: иди к деду с бабой и скажи: «трам, трам, баба Аксютка, дед Абрам». Я, довольный таким «заданием», подбежал к ним и с восторгом это прокричал. «Что, что ты сказал, повтори!» Недолго думая, я опять повторил им то же самое, видимо, надеясь на похвалу. А дед взял лыко и этим лыком замахнулся на меня. Он видел, что шутка пришла от моих родителей. Мне стало обидно, а отец с матерью весело смеялись.

Дедушка Семенов Абрам Семенович, бабушка Абрамова Аксинья Ивановна.

 

Это было в начале моего жизненного пути в деревне, в которой я родился и вырос. Деревня была большая, называлась Высоцкое.

В то время с одной стороны деревни примерно в 2,5 км уже проходила железная дорога Москва-Брест с близлежащей станцией Алферово, введенной в эксплуатацию в 1874 году.

С другой, противоположной стороны, уже в мою бытность была построена другая дорога – автомагистраль Москва-Минск. Строилась эта трасса на моих глазах.

В 1935 году начали прокладывать просеки под будущую магистраль. Потом получилось временное затишье, потому что согласно плану очень много деревень и хуторов подходили под снос. Тогда, видимо, проект был несколько изменен. Большие населенные пункты, подлежащие ранее под снос, стали обходить стороной. Будущая дорога несколько «покривела», но зато много деревень было сохранено.

В 1937 году началось бурное ее строительство по нашей местности. К началу войны 1941 года автомагистраль с булыжным покрытием протяженностью 701 км (такое расстояние тогда афишировалось на указателях) в основном была построена. Асфальт укладывали после войны.

 

 

Строительство этой автомагистрали дорого досталось нашему народу. Техники тогда было очень мало и основным орудием труда были лопата и одноколесная тачка. Для облегчения передвижения тачки под колеса подкладывали доску, из таких досок делалась дорожка от места загрузки до места выгрузки. Деревья выкорчевывали вручную. Строилась трасса в основном силами заключенных. Основная их масса была из южных республик, одеты они были в цветные или полосатые халаты. Русского языка почти не знали. Кормили их недостаточно, и они постоянно хотели есть. Если им попадалось что-то съедобное, то все съедалось. От местного населения они знали, что грибы тоже можно есть. Но не знали, что кроме съедобных грибов есть и ядовитые. И вот напали на грибы мухоморы и другие ядовитые, поели их – и большая группа отравилась, погибла.

Хоронили их тут же в лесу без гробов, как павших животных. Тела не обмывали, не переодели в чистое белье, а в чем работали, в том и закапывали. На могилы ставили столбик, на столбике писали номер. Сообщали родственникам или нет – не знаю. Но никого из родных мы не видели.

Рабочий день у строителей трассы был 10-12 часов. Последнее число месяца было выходным днем. Была у них небольшого формата своя газета, называлась она «Трассоармеец».

Основная масса работала под усиленной охраной. Но были и такие, которых не охраняли, это в основном были заключенные с небольшими сроками наказания. Им было разрешено расквартировываться по близлежащим деревням. На работу и с работы они должны были идти строем и с развернутым красным знаменем. На месте работы древко знамени втыкалось в землю и вокруг него работали.

Так и была построена дорога, соединяющая в то время Москву с Минском. Эта и железная дороги стали главным фарватером войны от Западных границ до Москвы и далее. Эти дороги приняли на себя огромную тяжесть войны 1941-1945 гг.: по ним шли военные грузы, вооружение, войска.

Деревня Высоцкое среди этих магистралей оказалась на одном из бойких мест. Появилась эта деревня, по рассказам старых людей, благодаря большим лесоразработкам, которые производились ссыльными людьми. Они же и стали ее первыми поселенцами. Зимой они были заняты на лесоразработках. Заготовленный лес на лошадях отвозили на станцию Алферово, грузили в вагоны и куда- то отправляли.

Летом освободившуюся из-под леса землю раскорчевывали, распахивали и засевали. Раскорчевка производилась вручную, вагами. Это была очень тяжелая работа. Техники тогда у нас не было.

Самого расцвета деревня достигла где-то к 1924 году. По рассказам старожилов, к этому времени она насчитывала 96 дворов. Деревня разрасталась, и земли для ее населения стало не хватать.

Отец Яков Абрамович, мать Пелагея Епифановна.

 

В 1924 году было разрешено или предложено людям переселяться на хутора, участки. Была предоставлена свобода — перестраивайся на хутор или «участок», раскорчевывай себе земли, сколько осилишь, и живи на здоровье. Оплаты за этот труд никакой не было. И вот жители деревни стали бурно отходить на новую землю — участки, не считаясь с непомерными трудностями. Вокруг деревни появилось множество хуторов, поселков и даже деревня. Образовались поселки Холмец и Перелом, деревня Голочелово, участки Зверев, Фомин, Спирин, Черношейка и другие. После этого переселения в деревне осталось около 60 дворов.

Не управились обжиться как следует на новых местах — началась коллективизация. Для народа это было каким-то тревожным новшеством. Предлагалась ранее неизведанная сельскому народу жизнь. Вступающему в колхоз надо было передать безвозмездно (бесплатно) строения (сараи, овины), лошадей, коров, сбрую, сельхозинвентарь, посевное зерно и земли, которым ты еще вчера был хозяином.

Работать в колхозе предстояло коллективно, а оплата труда оценивалась «трудоднями». На «трудодни» предполагалось выдавать в конце года то, что имелось в колхозе (зерно, мякина, деньги). Это насторожило людей и разделило. Те, у кого нечего было сдавать в колхоз, пошли охотно, а те, у кого была большая семья, кто жил за счет своего труда, имел по несколько лошадей, коров, свиней, овец и земли, вступать в колхоз не хотели. Не хотели отдавать в колхоз свое добро, нажитое огромным трудом и стать равными с теми, кто, может быть, не хотел работать.

Коллективизация затормозилась. Тогда были применены более жестокие меры. Того, кто не соглашался вступать в колхоз, стали называть «кулаком», а с кулаком не церемонились. У моего деда Абрама Семеновича была большая семья, с ним жили три женатых сына с семьями и две дочери. У сыновей были свои дети, и вся семья насчитывала 13 душ, как тогда говорили. Их надо было накормить, одеть, обуть и т.д. Поэтому и надо было для содержания такой большой семьи иметь несколько лошадей (основная тягловая сила), несколько коров и другой скот.

Когда дед воздержался вступать в колхоз, его обозвали «кулаком» и обложили «твердым заданием». Это как бы предварительная мера наказания. Заключалась она в том, что в ограниченный срок надо было бесплатно сдать государству большое количество зерна, сена, скота и прочего. Если не выполнить этого в указанный срок, применялись более репрессивные меры. Могли сослать все семейство на каторгу в Сибирь или на Соловки (Соловецкие острова), чтобы другим неповадно было. Сибирь и Соловки в те времена для народа были страшными словами.

Дед, конечно, этого боялся, боялся за свою семью, потому, хоть и с большим трудом, но с «твердым заданием» справился. Он надеялся на то, что теперь их оставят в покое. Но этого не произошло, его тут же «раскулачили». Теперь забрали все, что осталось после «твердого задания». Осталась почти пустая хата с двумя самодельными скамейками, прибитыми к стене, двумя самодельными деревянными кроватями с соломенными матрацами и одеялами, сшитыми из лоскутов, да пожилой конь по кличке «Жулик» и одна корова. Вот все дедово «богатство», оставленное семье на выживание.

Дед был возмущен таким  неприкрытым грабежом и уехал в Москву к Калинину М.И. с просьбой разобраться и вернуть отобранное: скот, сараи, зерно и др. Он был, как тогда говорили, «начитанным» человеком. Я хорошо помню, что он, один из немногих односельчан, выписывал «Крестьянскую газету», а после нее стала у нас семейной газета «Рабочий путь». Во всяком случае, и первая, и вторая газеты были как бы постоянными членами нашей семьи. Для детей выписывалась газета «Юный пионер». После войны и по сей день газета «Рабочий путь» ни разу не покидала нас, или мы ее.

И все же разбора в Москве никакого не было, к тому же и дед из Москвы не вернулся. Как потом мы узнали, он оказался на строительстве Московского метрополитена. Как он туда попал — добровольно или не очень — мы не знаем и до сего времени. А сам он говорить об этом почему-то не хотел.

По рассказам бабушки, работал он в комсомольско-молодежной бригаде проходчиков, руководил которой Вася Полежаев. Хотя возраст деда был далеко не «комсомольский», но почему-то многое приписывали комсомолу, а ширма была внушительная. Потом именем Васи Полежаева назовут одну из станций Московского метрополитена — «Полежаевская», а деда Абрама Семеновича Семенова Калинин М.И. пригласит в Кремль за наградой и вручит ему за большой вклад в строительство метро орден Трудового Красного Знамени. Но будет это потом, много лет спустя. В это время и отец уехал в Москву, паспорт у него был, и он устроился работать на кондитерскую фабрику «Красный Октябрь». Обычно делал это зимой, а летом приезжал в деревню и работал в «отходничестве»: строил дома, клал печи, столярничал. Был он прирожденным специалистом в этом деле.

Помню, отец позвал меня с собой поехать на повозке в село Бессоново, где он что-то строил для первой коммуны в районе, а может быть, и в области. И вот, закончив свои дела, он повел меня обедать в столовую. Это было впервые в моей жизни, я, кажется, не ходил еще в школу. Столовая вся утопала в цветах — в сирени и розах. До этого таких цветов я не видел, у нас их почему- то не было. А когда вошли в столовую, то перед нами открылся большой чистый зал с множеством столов, и у каждого стола — необходимое количество стульев. Видел я это тоже впервые, и поэтому радость от увиденного описать трудно, это был восторг. В столовой, кроме нас, никого не было. Отец провел меня через весь зал и усадил за крайний столик у окна, а сам пошел к раздаточному окну за обедом. Принес две тарелки и пошел за другими! На одной лежало несколько долечек хлеба, как я оценил, «купленного». Такой хлеб я тоже видел впервые и сразу же переложил с тарелки в карман, чтобы отвезти домой и угостить им мать. А во второй тарелке был гороховый суп, посреди которого лежал кусочек мяса. Мясо я тоже выловил и положил в карман, а суп гороховый никогда раньше не ел и подумал: «что же делать?».

Если я его не стану есть, то на меня заругается отец. Скандала я не хотел и, недолго думая, посмотрев по сторонам, вылил его на пол, в угол за столиком. Когда отец пришел со своими тарелками и ложками, у меня на столе, кроме пустых тарелок, ничего не было. И ложка, принесенная мне, была уже не нужна. Увидев это, отец как бы впал в оцепенение и спросил: «Куда ты все это дел?» Я ответил, что съел. «Как же без ложки ты ел, ведь я ее только что принес тебе?» И тут он увидел на полу вылитый мною суп. «Что ты наделал? Зачем ты вылил на пол суп?» Я сказал, что такой суп мы никогда не ели, а вылил, потому что не знал, куда его деть. Таким вот был мой первый «обед» вне дома, вне своей семьи, в столовой.

А коллективизация тем временем шла. Все земли объявили колхозными. Если ты вступал в колхоз, то тебе выделялся участок земли 30-40 соток для ведения личного хозяйства, если не вступал, то землю обрезали, как тогда говорили, «по угол». Без земли в деревне делать нечего. Земля давала человеку жизнь. В нашей деревне семья дяди Власа отказалась вступать в колхоз, и им урезали земли, они стали «безземельными». Мать никуда не поехала. Вступая в колхоз «Высоцкое», отдала все, что осталось после раскулачивания деда Абрама — ее свекра. Отдала лошадь, сельхозинвентарь, корову, телегу, овец, баню и все посевное зерно. Сенной сарай (или, как называли, пуня) уже был у нас изъят по «твердому заданию».

А выходцы из деревни на хутора категорически отказались вступать в колхоз. Они не хотели отдавать землю, освоенную трудом каждого члена семьи, вплоть до детского. Ведь по сути дела, они только что закончили переезд из деревни на хутор, раскорчевку и освоение этих земель, приведение их в пахотные. За все это им никто ничего не платил, а труд был вложен огромный. Они надеялись получить вознаграждение по завершении всех этих дел от земли. Но этого не получилось. После того, как они отказались вступать в колхоз, их земли назвали колхозными. И колхозников прислали засевать эти поля. Колхозники приехали на лошадях и пришли пешком засевать поля «переломского» участка. На повозках лежали плуги, бороны и др. И мне суждено было видеть то событие.

У нас кончилась соль. Денег на покупку ее не было. А перед этим к нам заходили лесники со своей бутылкой водки. Водку они выпили, а пустую бутылку с пробкой оставили. Мать дала мне эту бутылку и послала в сельмаг, который находился на станции Алферово, — сдать и на вырученные деньги купить соли.

Дорога проходила мимо недавно построенного переселенцами поселка «Перелом», в котором проживало около семи семей, выходцев из нашей деревни. Находился он на полпути до сельмага. Когда я подошел к нему, то на окраине Переломского поля у дороги стояло много наших деревенских людей — колхозников. Стояли они у края поля, готовые начинать перепахивать и засевать землю этих хуторян. А в нескольких десятках метров от них противостояли семьями жители «Перелома». В руках у них были вилы, лопаты, колья и другие предметы для защиты своих законных владений. Среди этих людей были старики и все члены их семей, даже дети. Первая толпа людей прибыла конфисковать земли непокорных переломцев, а вторая вышла на защиту и была готова в отчаянии смело ринуться в бой. Был большой крик с обеих сторон, но первыми начинать «бой» никто не решался.

Ближе ко мне в «обороне» стояла семья Башкова Осипа, я бы сказал, многодетная семья. Здесь были и мои одногодки, и их сестренка Настенька лет трех-четырех. У нее на босую ногу были надеты взрослые башмаки, а на худеньких детских плечиках была куртка взрослого человека. Она поняла, что ее родители, братья и сестра вышли на защиту своего жизненно важного достояния, и тоже решила своим детским умом не стоять в стороне: подняла с земли маленький земляной комочек и хотела кинуть в тех людей, которые приехали что-то у них отнимать, но броска не получилось, она запуталась в своей одежде и обуви и упала вместе с этим комочком на землю. Кто-то из взрослых поднял ее и хотел шлепнуть по заднему месту, но шлепка не получилось, ее сняли «с обороны» и отправили домой. Мне тоже надо было идти, так как меня ждали с солью. Я быстро дошел до сельмага, вытащил из своей школьной сумки бутылку с пробковой пробкой и поставил на прилавок, при этом сказал: «за бутылку дайте соли, а за пробку — деньги». Бутылку завмаг взял сразу, а пробку вынул из бутылки и подал мне обратно, при этом сказал, что пробки не принимают. Я попытался ему объяснить, что на этикетке указана цена пробки — 5 копеек. Он усмехнулся и вежливо ответил, что цена пробки входит в содержимое бутылки. Пробку он не принял, и я, огорченный, взял соль, пробку и пошел домой. Когда я проходил мимо «Перелома», то людей там уже не было. А дома мать рассказывала, что колхозников посылали отбирать у переломцев земли для колхоза, но они не отобрали. Переломцы отстояли свое, а те не стали творить своими руками самосуд своим же людям, ведь накануне сами были такими и, покинув «поле брани», ушли домой.

Потом такие же попытки делались на других хуторах. Коллективизация шла трудно. Правительство это видело, и еще 2-го марта 1930 года Сталин выступил в газете «Правда» со статьей «Головокружение от успехов», в которой отметил неправильный курс местных властей на коллективизацию, перегибы. В частности, он сказал, что «нельзя насаждать колхозы силой, это было бы глупо и реакционно». Далее разъяснил, что за лицами, вступившими в колхоз, «должны оставаться приусадебные участки, садики, жилые постройки, мелкий скот и птицы».

Эта статья наделала большой переполох. Люди заговорили, осмелели и теперь уже сами решали, как им поступать. Отдельные семьи стали возвращаться из колхоза в единоличество. Некоторые колхозы пошатнулись и доходили до грани распада. Так получилось и с колхозом «Высоцкое» — на какое-то время он прекратил свое существование. Шло время. Работа по коллективизации не останавливалась. Некоторые стали вступать в колхоз, а многие предпочитали жить своими семьями в единоличестве. Это были в основном крупные семьи и имеющие большой земельный надел. Но им было не позволено оказывать своими действиями влияние на коллективизацию. К ним стали применяться репрессивные меры. Начали объявлять «кулаками», врагами народа. Людей арестовывали, без суда и следствия ссылали в Сибирь.

С «Перелома» арестовали Башкова Осипа, того самого, чья семья стояла у дороги, Романова Александра. Эти люди были средних лет, уважаемые в обществе. Им дали по 10 лет каторжных работ как «врагам народа». А Романова еще к тому же осудили без права переписки. Всего из деревни арестовали 8 человек. По истечении срока домой вернулся Осип, как он потом сказал, «отпустили домой умирать — и на этом спасибо, хоть кости будут лежать на своем погосте». Через несколько месяцев он умер. А Романов и остальные из тюрьмы не вернулись.

После их ареста коллективизации в нашей деревне и на хуторах сопротивления уже не оказывали. С хуторов некоторые семьи стали снова возвращаться в деревню, но таких было мало. Большая их часть разъехалась по разным местам. Паспортов тогда сельским жителям не давали, а без паспорта в городе не брали на работу. По выход находили, каким-то образом доставали паспорта и уезжали. За работу в колхозе почти ничего не платили. Колхозу «сверху» доводился посевной план: каких культур и сколько гектаров посеять, какую урожайность должны получить. С этой запланированной урожайности (еще не полученной) доводился план сдачи зерна государству, на посев, на натуроплату МТС за работу, недоимки прошлых лет (задолженность за прошлые года), оставшееся зерно планировалось выдать колхозникам за их работу в течение года, согласно выработанным трудодням.

Но на деле было не так, как на бумаге. Запланированных урожаев почти никогда не получали, они были по разным причинам значительно меньше. А государству должны были сдать в первую очередь запланированное количество и рассчитаться с недоимками прошлых лет. Если так не получалось, то к следующему году недоимка возрастала. Когда подходила пора расчета с колхозниками, то зерна уже не оставалось. Были отходы из-под сортировки — ими и «рассчитывались»...

В конце календарного года проводилось общее отчетно-выборное собрание колхозников. На нем отчитывалось правление колхоза, обычно доклад делал председатель колхоза. Он говорил, что год нынче был трудный, урожай плохой, поэтому на трудодни зерна нет (или почти нет).

Но зато есть отходы из-под сортировки, вот их и планируем выдать на трудодень граммов по 300 и т.д.

Но общий стол готовили. К этому собранию резали бычка, пекли хлеб и покупали водку. Каждому колхознику давали по куску хлеба, по куску мяса и по пол-литра водки. Если год был очень тяжелый, то бутылку давали на двоих.

Количество трудодней у всех было разное. Минимум требовалось выработать 260. Но были и такие, у которых по разным причинам — из-за болезни, а у женщин из-за родов (декрет тогда не оплачивался) — выходило меньше. А некоторые колхозницы-ударницы вырабатывали гораздо больше. Это в основном были доярки, телятницы и т.д. Работали по 16-18 часов в сутки. А хлеба, мяса и водки давали всем одинаково. И вот когда «поддадут» мужики, то часто такой «праздник» заканчивался недовольством, скандалом, а иногда и мордобоем. Потом расходились по домам, завтра все начиналось сначала. Начинался новый трудовой год.

Кроме этого, колхозники облагались налогами. Был денежный налог. В обязательном порядке надо было подписаться на заем, который определялся месячной зарплатой городского рабочего. С личного хозяйства надо было сдать 40 кг мяса, 75 яиц, с имеющегося в хозяйстве поросенка сдать шкуру, с овец — по килограмму шерсти, с коровы — 340 литров молока при базисной жирности 3,9%. За сданные шкуры и шерсть платили копейки, все остальное шло бесплатно, да еще и пеню брали за несвоевременную сдачу. Заем обещали вернуть, но потом его погашение отодвинули на двадцать лет. А затем, как объявило правительство, «по просьбе народа» возврат был отменен. То есть «народ упросил» правительство заем ему не возвращать.

Жизнь в деревне была трудной. Но жили. Народ прилаживался к такой жизни, находил выход. Питались, одевались и обувались за счет своего личного хозяйства. Коровы давали молоко, а значит, и все молочные продукты. Для мяса держали свиней, а ели мясо не каждый день, посты соблюдали. С овец брали шерсть, овчины и мясо. Из шерсти валяли валенки, пряли нитки, из ниток ткали сукно. Из сукна шили одежду, с овчин после их выделки шили зимнюю одежду: шапки, полушубки и др. Сукно ткали сами. Потом возили к валяльщику «валять сукно». Этим ремеслом владела небольшая часть людей, как правило, примерно одни на сельский Совет. Нательное и верхнее белье от начала и до конца изготавливали своими руками.

Сеяли лен. После созревания его выдергивали руками из земли, называлось это тереблением. Вязали снопы и увозили в овин для обмолачивания. Обмолоченные снопы развозили по лугам для расстила и отлеживания. При этом под воздействием влаги и тепла волокно отделялось от внутренней части растения. Процесс отлеживания длился 3-4 недели в зависимости от погоды: при сырой погоде быстрее, при сухой медленнее. Хорошо помогали в отлежке августовские росы. А надо было заловить ту стадию готовности, когда волокно отделилось, но не начало гнить. Если раньше поднимут лен с лежбища, то трудно будет отделить волокно от костры, волокно будет костристое, некачественное. Если перележится, то волокно начинает терять прочность. Поэтому опытные люди брали «пробу», и чем ближе подходила пора подъема, тем пробу брали чаще. Когда лен отлежался, то его срочно надо было поднимать, вязать в снопы или ставить в конуса для просушки. А в это время обычно начинали идти дожди. Когда подъем тресты заканчивался, ее перевозили под крышу в овин. Почти у всех были сушилки, отапливаемые дровами. Лен загружали в сушилку, несколько дней сушили, а затем в назначенное время собирали много людей: соседей, родню, человек двадцать пять. И часа в три ночи шли в овин этот лен мять. Электрического света тогда не было, светили керосиновым фонарем. Фонарь держать обычно ставили ребенка, с целью экономии взрослых рук. Я помню, как меня разбудили среди ночи и повели в овин светить. Было мне тогда лет шесть-семь. Силы еще не было как следует держать фонарь, да и спать хотелось, поэтому руки ослабевали, фонарь опускался все ниже и ниже, свет терялся и люди кричали на меня: «Выше фонарь!» Я вроде просыпался, подхватывал фонарь вверх и так продолжалось до самого утра, до рассвета. Стоять было холодно, да и одеждой был какой-либо зипун со взрослого человека. Потом все шли к нам на завтрак. Вызывалось это толокой. Толоку хозяйке надо было хорошо накормить, чтобы сыты были и чтобы ее не осуждали в народе. Помню, на одной толоке ели тертую редьку с квасом, сдобренную растительным маслом, и «толченку» — картофельное пюре, сдобренное жареными кусочками сала с луком. Водки на столе, по-моему, не было, а может быть, и была. Но вкус этих блюд помню как сейчас.

Мятый лен, еще не отделенный от костры, трепали специальными трепалками, выколачивали костру из льна. После такой обработки он был готов к прядению. Делалось все вручную. Пряли, как правило, зимой на ножных прялках долгими зимними вечерами с керосиновым освещением или с лучинками. Если не было возможности купить керосина, то освещались березовыми лучинами. Они вставлялись в специальные расщелины над какой- то кадкой с водой. Зажигать могли две лучины сразу, света было больше, но и дыма было много, становилось угарно. Поэтому выбирали среднее, чтобы дыма было поменьше и свет более удовлетворял.

Пряжи надо было много, надо было наткать холстов и для одежды, и для мешков, и для других нужд. Ткали холсты тоже в домашних условиях на деревянных станах. Весь процесс изготовления холста от нитки до готовой продукции я описывать не буду, так как он долгий и утомительный. Скажу только, что готовый холст еще надо было отбеливать. Отбеливали только то, что шло на пошив белья, холст, предназначенный на портянки или мешки, не отбеливали. Уток холста также был разный. Для белья холст ткали из тонких ниток, а для других целей — из более толстых, и рисунок утка был разным и назывался «в елочку» или «ряднина».

В каждом хозяйстве нужны были веревки, брезент. Лен для этих вещей был слаб, поэтому для их изготовления сеяли коноплю. Выращивать ее было трудно — воробьи делали налеты стаями и склевывали зерна. Бороться с ними опять же родители посылали детей, а у нас эта работа была возложена на меня как на старшего. Когда растения конопли достигали двух и более метров роста, выкидывалась метелка, в которой после ее цветения будут зерна, то появлялась масса воробьев на кормежку. Видимо, эти молодые зерна были для них деликатесом. И вот с этого времени я должен был находиться на участке и гонять воробьев. А вечером родители приходили меня «снимать с поста» и смотрели, как я работал. Иногда они обнаруживали мой недогляд, ругали, и я, униженный, понуря голову, шел домой. А завтра все начиналось сначала. И так примерно в течение месяца.

По созревании коноплю выдергивали, молотили, а затем соломку, или, как ее называли, тресту, возили мочить на речку. В протоках были вырыты ямы, а их стены выложены бревнами, чтобы не обрушились. И вот в эти ямы — мочилища пеньки — складывали обмолоченные снопы конопляной тресты, а сверху клали груз, и она отлеживалась в воде 2-3 недели. Затем до морозов ее надо было вытащить, высушить, смять, очистить от костры — и пенька (так называли исходный материал) была готова для использования по назначению. Из нее не только веревки вили, она хорошо шла на изготовление брезента, так как была очень прочной и при попадании влаги еще более уплотнялась, не пропуская воду. Из семян льна и конопли делали масло. Конопляное было вкуснее. А жмых и выжимки скармливали скоту или сами грызли, особенно дети. Приходилось иногда украдкой от родителей брать кусочек этого жмыха для утоления голода, а родители ругали — говорили, что мы много растаскиваем.

Рабочей обувью были лапти. Их плели в каждой семье сами. Особенно это была работа для пожилых мужчин. Материалом для них была кора молодых лип. Весной, когда кора хорошо отстает от дерева, семьями ходили в лес ее заготавливать. Надирали каждому по посильному пучку и тащили домой. Дерево без коры, конечно, погибало. Принесенную домой часть коры по мере необходимости парили в горячей воде, отделяли наружную кору от лыка, а лыко шло на лапти. Из широкой кожурины нарезали острым ножом полоски шириной около 2-х см. И опять дело не обходилось без детского труда. Мне доверялось нарезать лыко и снимать верхний слой. Процесс этот назывался «чинить лыко». Процесс был непростым: надо было нарезать лыко одинаковой ширины. Если ширина будет разной, то плести лапти будет или трудно, или надо будет исправлять брак. Поэтому требования ко мне предъявлялись жесткие. Если обнаруживался брак, то можно было заработать удар лыком через плечо по спине. Так случалось. Оно не то что больно, а как-то совестно перед теми, кто был в доме. Это было, пожалуй, моральное воспитание.

Заготовленные лыки скручивали в котелки, а лишнее корье хранилось у каждого на чердаке. Лежать оно могло годами.

Кроме лаптей, нужны были и валенки. Вернувшись с работы домой в зимнее время, люди снимали лапти и переобувались в валенки. Валять валенки могли далеко не все. Нужно было иметь понятие, силу, условия и ряд других факторов. Поэтому шаповалы были даже не в каждой деревне, и среди них прославленных было очень мало. А хотелось иметь валенки красивые, теплые и чтобы не ломались. Это своего рода искусство. К такому шаповалу мечтал попасть каждый со своим заказом, но, как правило, у него всегда заказов было полно и принимал он их только от знакомых людей, или, как говорили, «по блату», за повышенную цену.

Для валенок шерсть отбирали ту, которая хорошо идет на посадку. Затем ее чесали на волноческе. Волночески были тоже редкостью, примерно одна на район. И чтобы счесать шерсть, надо было двое-трое суток, а иногда и дольше, прожить там, дожидаясь своей очереди.

Технологию изготовления валенка я рассказывать не стану, так как она длинна, а вот как я стал шаповалом уже в зрелом возрасте, сейчас расскажу.

Надоело мне ходить со своей шерстью по деревням к шаповалам и просить свалять валенки. Кое-кому отдавать не хотел, потому что хорошие, красивые и к тому же теплые валять мог не каждый. И я решил сам научиться валять, сила была, да и понятие тоже. А в нашей деревне валял валенки дядя Зеня. Человек он был отменный, добрый, а в валке валенок немного не дорабатывал. Я пошел к нему с просьбой научить меня этому ремеслу. Он выслушал мою просьбу и сказал: «Хорошо, я научу тебя валять валенки, парень ты крепкий, но только потом не проклинай меня за это». Я удивился — почему? А он ответил: «Когда сваляешь пару, тогда поймешь. А сейчас, пока у меня есть время, иди за шерстью, да не забудь бутылку прихватить. На первый случай колодки я тебе дам, а потом делай сам».

Я быстренько сбегал домой, взял шерсть, бутылка у нас всегда была на всякий случай дома, в шкафу, и пошел. Жил он через три дома от нас — близко. Когда я пришел, то мою бутылку он поставил на кухонный стол и сказал: «Это потом, после учебы». Шерсть вытащил из мешка, взял маленький щипок, положил себе на ладонь, а второй ладонью начал тереть. Потом раскрыл ладони и сказал: «Шерсть хорошая, на посадку идет хорошо».

Это была проба шерсти на посадку. «Ну что, начнем на женских учиться?» Я согласился, мне было все равно. «Тогда отвешивай три с половиной фунта и потом еще раз раздели ровно пополам».

– А почему фунтами мерить будем? — спросил я.

– Потому что взвешивать будем на «кантаре», а у него деления фунтовые. Один фунт равен 400 граммам.

И вот я получил уже свой первый урок, теперь я знаю, что на средний женский валенок надо 1,75 фунта шерсти, или 700 граммов.

Потом он вытащил из-под валяльного стола выкройку, она была в два раза больше будущего готового валенка по длине и по ширине. Я подумал, что он перепутал выкройку и достал на Гулливера. Он это уловил, засмеялся и сказал, что этот громадный заложенный валенок надо будет довести до меньшего размера, каким должен быть, а затем на колодке растянуть. Вот тогда будет хороший валенок. Основная посадка идет при температуре 95-100 градусов, получаемой от кипящей рядом воды. Работаешь голыми руками, очень жарко. Это был для меня второй урок. Но пока все это была теория. А когда мы с ним заложили первый валенок, то он был чуть меньше моего роста и объема. И я подумал: как же мне его «посадить», чтобы из него получился красивый, теплый и неломающийся валенок? Но, как говорит известная пословица, — «глаза боятся, а руки делают». Так получилось и у меня. Я стал валять валенки и женские, и мужские, и детские.

Красота валенок в большой степени зависела от колодок, а их я мог делать изумительные. Устойчивость валенка зависела от хорошего проката, посадки и ряда других факторов. А чтобы теплыми были, грели ногу, ни в коем случае нельзя применять искусственные посадки, такие, как кислота, крахмал и другие.

Вот я все эти требования выполнял, и в валенках моей работы могли бодриться благородные и интеллигентные особы. Но делал я только для своей семьи: близким, родственникам и узкому кругу друзей. Всего изготовил за несколько сезонов, прожитых в деревне, около 3-х десятков пар. А дядю Зеню вспоминал много раз, но не проклиная, вспоминал добрым словом, и очень ему благодарен.

Хочу поведать читателю о том, какие порядки были заведены у деда Абрама в семье, потому что они были несколько необычными, а для меня поучительными.

Семья была большая, всего 13 человек, и очень дружная. С дедом и бабой Аксиньей Ивановной жили три сына со своими семьями. Дядя Амеля втроем, мой отец втроем, дядя Филя впятером и две сестры. Явных скандалов в семье не было, а если кто-то что хотел выяснить, то втихую, между собой, украдкой от деда и бабы.

Работа была поделена между членами семейства, каждый знал свою. За стол садились все вместе: и дети, и взрослые. Если кто опаздывал к столу по неуважительной причине, то его не ждали, и второго стола ему не было. А если кто-то немного задерживался, допустим, лошадь выпрягал, то его ждали, без него не начинали, хотя и сидели за столом. Разговоры за столом не допускались, хождения из-за стола по любым надобностям были недопустимы. А если вылез по какой-то неотложной нужде, например, из-за расстройства желудка, то он больше за стол не садился, и никто его не приглашал.

Ели все из одной керамической посудины, звали ее «черепкой». Обед, в основном, был из двух блюд: на первое — щи, сдобренные растительным маслом, на второе — суп картофельный, немного забеленный молоком, если оно было, или полевка. А когда в супе были кусочки мяса, то никто не имел права выловить их, пока дед не подвинет к твоей стороне. Но я однажды по незнанию этих порядков соблазнился выловить такой кусочек, еще не подвинутый к моей стороне, за что тут же получил от деда удар большой деревянной ложкой по лбу. Дед ничего при этом не сказал, и сидевшие за столом словно не заметили случившегося. А тот удар и ту ложку я помню до сих пор, хотя было мне в ту пору около пяти лет. Ложка у него как у хозяина была большая, как половник. У всех остальных ложки были тоже деревянные, но нормальных размеров. Каждый знал свою. У нас, детей, как правило, ложки были обгрызены. Нас за это ругали, но мы все равно грызли их украдкой от взрослых, особенно тогда, когда задерживалась подача еды на стол. Когда от ложки оставался огрызок, то «производительность» резко падала, и до нас это стало доходить, но поздно. Новых ложек нам не давали. На будущее это стало наукой.

Еще дед говорил так: «Стол — это престол. Какой порядок у тебя за столом, такой будет у тебя и в жизни». Это было сказано в начале моего жизненного пути, но я помню эту заповедь до сего времени. Дед был прав. Я очень ему благодарен.

Земли у деда было на всю большую семью около семи десятин, но хлеба всегда не хватало. В магазинах тогда хлеб не продавался, его пекли дома, и каждая хозяйка должна быть пекарем. Чисто ржаной мы позволяли себе печь только к престольным праздникам — это два раза в год, а все остальное время ели хлеб, состоящий из картошки, очисток и других примесей. Муки было совсем мало, в основном, для связи всех этих компонентов. И такого хлеба давали не вдоволь, а сильно ограниченно. Чай пили по воскресеньям. Ставили на стол ведерный самовар тульского производства, посуду, чайник и кувшин с молоком. Молоком забеливали чай. Заваривали чай, в основном, морковный. Он был очень красив в стеклянной посуде и ароматен. Делали его из моркови. Терли на терке морковь, сушили и немного поджаривали. Чай готов. К чаю иногда давали по лепешке, а сахара — по одному кусочку. Был он, в основном, кусковой. Колол сахар кто-то из взрослых, крошки сметал себе ладонью в ладонь и кидал в рот.

А мы, дети, сидели разинув рот, завидуя ему, и ждали скорого лакомства. Кипятку и заварки давали вволю, пей сколько хочешь, а сахар еще не добавляли. Во время чаепития дед любил просматривать газету, которую он выписывал.

Зимой иногда приносили миску мороженой клюквы или рябины. Сало берегли к весне, к тяжелым весенне- полевым работам. Это было в семье с единоличным укладом до коллективизации.

Мать в колхозе работала одна. Колхозная жизнь изменила порядок в ее обычной жизни. Работать стало полегче, но отдачи от этой работы никакой не было. На работу утром и с обеда выходили организованно, по сигналу. Посреди деревни на колхозной дыбе висел буфер от железнодорожного вагона. По этому буферу бригадир бил металлическим предметом и подавал звук-сигнал к работе. Редкие удары — это на работу, а если частые — это тревога. Люди быстро усвоили, а звон хорошо был слышен в ясную погоду даже в соседних деревнях.

К этой жизни мы уже начали привыкать, и каждый занимался своим делом. Взрослые работали в колхозе и в своем хозяйстве. Дети ходили в школу. Начальная школа была в нашей деревне, в Кононове, в 3-х км от нас, была семилетка, а в Голочелове, в барском имении, была десятилетка. В нашей школе постоянной учительницей была Яковлева Серафима Викентьевна — дочь небогатого помещика. Она была умна, благородна и всю свою энергию отдавала нам. В каком году она начала работать, я не знаю, но еще в 1913 году она принимала в первый класс моего отца. В 1935 ее первоклассником был я, а в 1957 году у нее начинал учиться мой сын Саша. Закончила учить где-то 1975 году. Знания она давала учащимся глубокие и основательные. Многие выходцы из этой школы достигли больших вершин и стали большими людьми.

Время шло со всеми своими трудностями и примечательностями. Уже начался 1941 год, пока мирный, спокойный.

И вот однажды...

ЧАСТЬ II.

ПОТОМ БУДЕТ ВОЙНА

Это было теплым майским днем. Я был на улице у своего дома и невольно обратил внимание на крик вороны, которая уселась на стоящее рядом с домом дерево и как-то тревожно кричала. Бросив беглый взор на дерево, я ничего не заметил и не установил причины ее беспокойства, но, повернув лицо на запад, увидел, как по всему горизонту двигалась в нашу сторону черная туча. Она была похожа на сплошной черный купол, закрывающий весь горизонт.

 Деревня Высоцкое перед грозой, 9 мая 2010 г.

 

Надвигалась она не быстро, но и не медленно, вызывая собой какую-то тревогу. Когда туча приблизилась к деревне, то стали видны в черной пелене десятки, а может быть и больше, молний вдоль всего небосвода. Они сопровождались оглушительным ревом грома. На улице стал меркнуть свет только что ясного теплого дня, и вскоре стало совсем темно. Полил проливной дождь. Со всех склонов по подворью моментально понеслись ручьи, реки. Так продолжалось около получаса. Потом эта туча, не истощая своей «злобы», стала уходить на восток, неся страх и ужасы всему живому, кто под ней оказывался.

И чем дальше она уходила, тем светлее становилось на улице. Потом из-за этой тучи выглянуло солнце, и опять продолжился день, такой же теплый и солнечный, только теперь уже с легкой прохладой. Стали выходить на улицу люди, и каждый по-своему высказывал определение этому явлению. Некоторые говорили: «Сколько мы прожили на белом свете, такого никогда не было, это так не пройдет. Это к войне». Многие люди старшего поколения говорили, что это послано богом за наши грехи, которые мы натворили.

А «натворил» к тому времени народ действительно много: закрыли церкви, сломали и сняли кресты на них, разграбили имущество и ценности духовенства. Много безвинных людей пересажали или расстреляли.

И вот за все это бог разгневался, чаша его терпения переполнилась, и он решил наказать людей — грешных и негрешных. Это явление суждено было видеть и мне. Действительно, до этого за свою короткую к тому времени жизнь, да и после, подобного явления природы я не видел, значит доля предсказаний заслуживала внимания.

В нашей деревне Высоцкое эта туча беды никакой не наделала, а вот в соседних ее будут помнить еще долго-долго. В соседней деревне Алферово в момент ее прохождения загоняли пришедший с поля скот в скотный двор, и ударом молнии были поражены сразу трое людей и две коровы. Одного человека удалось спасти: его закопали в землю до головы, и он ожил. Прожил после этого недолго и умер. Остальных спасти не удалось.

Шло время. Разговоры о той туче и предсказания о войне постепенно стали стихать. Повседневная жизнь со всевозможными заботами делала свое дело. Надо было растить хлеб, картошку, овощи, выгонять и загонять скот, идущий в поле на пастбище и с поля. Детям надо было заканчивать очередной класс школы и идти на летние каникулы, отдыхать и помогать родителям.

В общем, жизнь шла своим чередом. Наступило лето. Подошла сенокосная пора. Травы везде были хорошими и обещали дать хороший урожай сена. А будет сено — будет и скот. Скот — это уже богатство сельского труженика. Будет молоко и мясо — будет шерсть и овчины. Излишки можно и на базар отвезти, а за вырученные деньги купить мануфактуру, обувь, одежду необходимую, на керосин сэкономить. Тогда электричества еще не было в деревнях, освещались керосиновыми лампами. Лампы были разной мощности: семилинейные, десятилинейные и лампы-молнии.

Семилинейные лампы более экономичные, но и свету от них было мало. Средний люд пользовался в основном лампой десятилинейной. От нее свету было больше, но и расход керосина был значительно больше. У нас еще была лампа-молния с круглым фитилем. Пользовались мы ею по праздникам и когда приходили гости.

Каждый вечер, перед тем как зажигать лампу, надо было чистить стекло. Когда она горела, то при сгорании керосина выделялся не только свет и какое-то тепло, но и продукт сгорания — сажа (копоть). Вот этой копотью за вечер стекло загрязнялось, и свет терял свою мощность. К следующему вечеру стекло надо было хорошо вычистить и при этом не разбить. Эту работу родители, как правило, поручали старшему из детей, а у нас старшим был я. И вот, если постараюсь, то стекло вычищу хорошо, и тогда родители отмечали мои старания добрым словом, хвалили. Скажут: «Ну, молодец, Ванька, сегодня ты стекло вычистил хорошо». Слышать это в присутствии всех членов семьи мне было приятно. А если при чистке стекла недогляжу где-то и останутся полоски недочищенные, то при зажигании лампы все это было видно, обычно это случалось тогда, когда куда-то торопился, и вот один из родителей спрашивает у другого: «А кто ж это сегодня так стекло вычистил?» (вроде, не знают кто?). И мне становилось при этом стыдно. Впредь старался больше такого не допускать.

Еще одной из моих обязанностей было водить лошадь на пастбище после работы, точнее на ночное пастбище. Было оно за лесом, километрах в двух от деревни, под Еськовом (так называлась соседняя деревня). В табуне лошадей собиралось около полсотни. Для их пастьбы был постоянный пастух. Иногда и мы (такие как я) оставались с этим пастухом у костра, чтобы не ходить домой, проводили там ночь, а утром рано, на заре, еще до восхода солнца, ловили отдохнувшую лошадь и вели ее обратно к родителям. Водить мы их, конечно, не водили, а ездили на них верхом. И делалось это практически каждый день, за исключением воскресенья. В воскресенье иногда бывал выходной день.

Но в этот раз выходного для меня не было. Отец разбудил рано, еще до зари, и велел идти за лошадью. Он сегодня утром должен был ехать на базар в райцентр — поселок Издешково. Таких, как я, оказалось много попутчиков, родители их тоже собрались ехать на базар — было воскресенье.

Когда я привел к отцу лошадь, начинало всходить солнце. Всходило оно багрово-красным, и, вроде, облаков не было на небе, а оно было покрыто какой-то пеленой.

Телега у отца к этому времени уже была готова: ступицы колес были смазаны, проверены чеки, подтянуты тяжи. Он надел сбрую, запряг коня в эту телегу и уехал. Из деревни поехало много подвод, каждому что-то надо было сделать на базаре и вернуться домой с покупкой или удачной продажей. Но, как потом выяснилось, базар не состоялся.

Только начали собираться люди, кто на лошадях — стали выпрягать лошадей и готовиться к купле-продаже, пешие стали входить на территорию базара, как на столбе, рядом стоящем, заговорил радиорепродуктор. Говорил министр иностранных дел Молотов Вячеслав Михайлович. Он сказал: «Сегодня, 22 июня, ровно в 4 часа, фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз. Фашистские самолеты бомбили наши мирные города: Минск, Киев и другие». В заключение он сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» Началась Великая Отечественная война. Это было воскресенье, 22 июня 1941 года. Но узнали мы об этом только к обеду, когда вернулись наши с базара. Радио тогда в деревнях не было (да и в городах оно было редкостью). В деревне начался переполох, крики, слезы. Взрослые люди прекрасно понимали, что такое война. Сразу же поехали по деревням нарочные с повестками о призыве военнообязанных в Красную Армию (так тогда называлась наша армия). Началась мобилизация. Связь через нарочных была необходима потому, что телефонов в сельских советах еще не было и вся связь с райцентром осуществлялась через посыльных людей, которые передвигались на верховой лошади. Они и назывались нарочными. Было установлено дежурство и в районе, и в сельских советах. Если надо было что-то передать сельским советам, то из райцентра выезжали дежурные, а в сельских советах были другие дежурные, которые при необходимости выезжали по деревням. Или наоборот. Необходимые документы или сведения дежурные на лошадях везли в район. Вот такая была до войны связь. Но как бы там ни было, а дело шло своим чередом, теперь уже по законам военного времени.

Началась сплошная мобилизация — в первую очередь молодых мужчин, годных к службе в армии, а затем и мужчин более старшего возраста. Вместе с мобилизацией красноармейцев из колхозов брали лошадей, пригодных для кавалерии, и лошадей с повозками — для комплектования армейского обоза.

Из нашей деревни было забрано более двух десятков лошадей. Среди них был и конь дяди Амели по кличке Казак. Его взяли в кавалерию. Он был вороной масти, с красивой лысиной. Казак был очень трудолюбивым и справедливым. Он мог бежать до тех пор, пока силы не покинут его. С войны он не вернулся. Мне очень жаль его до сего времени. Вечная ему память. Вместе с Казаком ушел на войну и наш конь, звали его Жулик. Он был старше Казака и поэтому ушел защищать Родину (ведь и у лошадей есть Родина) запряженным в повозку. Его взяли в обоз. Он тоже, как и его брат Казак, с войны домой не вернулся. Ему тоже вечная память.

Шла первая неделя войны. Немецкие самолеты уже стали долетать и до нас, и далее. Мы уже начали слышать первые выстрелы с самолетов, а вскоре услышали и первые разрывы бомб, сброшенных на нашу деревню. Но, как потом выяснилось, это были не бомбы, а камуфляжи — бочки с большим количеством отверстий. Они при падении создавали такой свист, которого мы никогда не слышали. А при соприкосновении с землей в этих бочках детонировали небольшие взрывные фугасы, и они должны были посеять среди народа панику. Но народ это быстро разоблачил, фашисты больше такие бомбы на нас не сбрасывали.

Абрамов Владимир Яковлевич

Отец мой был 1905 года рождения, поэтому в первую неделю его еще не призвали в армию. А 29 июня — ровно через неделю после начала войны и тоже в воскресенье мать родила еще одного сына. Отец назвал его Владимиром. А еще через девять дней после рождения Владимира пришла очередь и отцу идти защищать нас. Принес нарочный отцу повестку, в которой говорилось, что он «должен явиться в РВК для отправки в часть». Сборы были недолгими. Мать собрала в дорогу какой-то узелок со скромным питанием на первый случай, чего-то лучшего тогда у нас не было. Я запряг коня в телегу, зашел в хату, и настал момент прощания отца с нами или нас с ним.

Никто не знал тогда, что мы видимся в последний раз, что вот сейчас отец попрощается и уйдет от нас, от своей семьи, из своего родного дома на войну, навсегда.

Мать стояла посреди дома, прижав новорожденного малыша к своей груди, и тихо плакала. Ей было, видимо, страшно прощаться с мужем, отправляя его на войну, а самой оставаться в таком положении с тремя детьми, да к тому же одному из них еще только исполнилось девять дней от роду. Что ей теперь делать? Ведь муж уходил на войну — это страшно. Но он уходил один. Одному легче и смерть принять. А она оставалась никем не защищенной, вчетвером, и притом младенцем связанная по рукам. Ей надо было теперь каждый день, каждый час, каждое мгновение думать о том, чем накормить семью. Мука к тому времени кончилась, хлеб выпекать не из чего. В магазинах в те времена хлебом не торговали. Где взять пищу? Картошка под полом тоже подходит к концу, а новая только-только начинает набирать цвет. Кто привезет и заготовит дрова? И таких вопросов было не счесть. Она теперь оставалась одна в ответе не только за себя, о себе она, наверное, и не думала, а думала о том, как сохранить детей.

Как выжить? Что ей теперь делать? Она плакала, тело ее вздрагивало. Я стоял сбоку, а между мной и матерью стоял средний сын, мой братик Коля. Шел Коле тогда шестой год. Отец подошел к матери, обнял ее, поцеловал и сказал: «Ну, прощай, Поля, береги ребят». Затем открыл личико Вовы, поцеловал его, обратно прикрыл кончиком простынки, при этом сказал: «Расти, сынок». Потом подошел к Коле, взял его под худенькие детские ручонки, обхватив своими руками тельце Коли, поднял с полу перед собой, поцеловал, погладил по головке и поставил на место, смахнув слезу со своих глаз.

Прощание со мной будет потом, а сейчас он взял приготовленную матерью сумочку, сказал в последний раз: «До свидания», и мы пошли с ним к телеге. Я должен был везти его на призывной пункт РВК в пос. Издешково, а с нами вместе поехал и наш сосед, товарищ отца, тоже Яша. Дядю Яшу провожал его сын — мой друг детства — Шура. Мы погрузились в телегу и поехали.

Дядя Яша с Шурой сидели на одной стороне телеги и о чем-то всю дорогу разговаривали. Говорил в основном отец сыну. Я со своим отцом сидел на другой стороне телеги, о чем говорили — сейчас не помню. Ехали небыстро, и расстояние от дер. Высоцкое до поселка Издешково в 12 км мы преодолели часа за полтора.

Когда приехали к призывному пункту, а был он в районе рынка, то там было уже около тысячи человек. Очень многих людей из дальних деревень, так же, как и мы, привезли на лошадях (легковых машин у народа тогда еще не было).

Прибывших регистрировали, тут же комплектовали из них воинские подразделения разного назначения, а из числа призывного командующего состава назначались командиры отделений, взводов, рот, батальонов и т.д. Потом уже сформированные воинские подразделения, еще в гражданской одежде, без оружия, куда-то отправляли, благо железнодорожная станция была рядом.

Мой отец и дядя Яша слезли с телеги, нам приказали никуда не уходить и ждать их здесь. Сами пошли к приемной комиссии. А мы начали рассматривать это большое скопление народа, ведь нам еще не приходилось видеть столько людей сразу. Эта огромная масса состояла не только из тех, кого должны вот сейчас призвать на защиту нашей Родины, нашего государства, были здесь и провожающие. К тому же и лошади, запряженные в повозки, на которых приехали все эти люди, были рядом. Толпа шумела. И шум этой толпы, перемешанный с ржанием лошадей, напоминал шум огромного растревоженного улья, готового подняться в воздух и вступить в смертельный бой за правое дело, за самосохранение.

Уходили на войну не только простые, смирные или застенчивые ребята, были среди них, как и всегда бывает, весельчаки, юмористы, гармонисты, в общем, люди, умеющие держать себя на высоте в любой обстановке. Вот и сейчас в центре этой публики зазвучала гармонь, видимо, кто-то не мог расстаться с нею и брал ее с собой на войну. А может быть, кого-то провожали с нею. Сразу почувствовалось, что гармонь находится в умелых руках. Гармонист прошелся для начала по аккордам сверху вниз, потом снизу вверх и начал подбирать мелодию знакомой мне песни: «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, уходили комсомольцы на Гражданскую войну...». Эту песню я хорошо знал, так как в школе на уроках пения мы ее разучивали и должны были знать наизусть. Людские голоса подхватили мелодию, и публика запела, сначала робко, сбивчиво, а с каждой строкой, с каждым аккордом все сильней и уверенней. После этой песни гармонист заиграл другую, и люди подхватили: «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят, у высоких берегов Амура часовые Родины стоят...».

Напряжение было снято, люди опять вздохнули свободной грудью, пели «Катюшу», «Прощай, любимый город» и другие. Потом гармонист заиграл «Барыню», тут же образовался круг, и стали выходить танцоры. Чем дольше он играл, тем больше было желающих показать свою удаль, свое мастерство в танце. На круг выходили не только призывники, но и подруги, их провожающие. Стало весело. Щемящие души людей тоска и тревога на какое-то время ушла, люди забыли на мгновение о своем горе, о войне.

А вот и наши отцы вернулись и сказали: «Ну, ребята, давайте прощаться. Нас забирают на войну». Прощание было недолгим, так как мы не были воспитаны в нежности, и оно происходило так: подошел ко мне отец, обнял, поцеловал и сказал: «Ну, Ванька, до свидания. Ты уже большой (мне было 13 лет), будь хозяином, помогай матери». Примерно так же прощались и дядя Яша со своим сыном Шурой. Потом они помогли нам выехать из этого скопления людей и лошадей, и мы поехали...

А музыка еще долго лилась нам вслед, постепенно стихая по мере удаления. Ехали молча, каждый думал о своем. Мне вспомнились та черная туча и та ворона, которая кричала неистовым голосом на дереве у нашего дома.

Догадка о причине ее тревоги пришла сама собой. Я понял, что она ничего не испугалась, а просто инстинктивно прокричала, завидев невиданную ею до сих пор черную тучу. Людям появление этой тучи предсказало войну.

Так это или нет, пусть теперь рассудит каждый по- своему. Итак, отец ушел на войну, на фронт, где его жизнь могла оборваться в любое время, в любое мгновение. А я как-то, наверное по малолетству, не огорчился этому и думал примерно так: война скоро кончится, и папка принесет мне с войны пилотку. Я очень хотел иметь такой головной убор, но о том, что отец может погибнуть на войне ранее, чем достанет мне пилотку, об этом и мысли не было.

Весь этот страх я почувствовал тогда, когда у нас стали появляться раненые красноармейцы. Их было очень много в нашем лесу за деревней. Там был полевой госпиталь. Были там и пилотки умерших от тяжелых ран солдат. Но это будет позже. А сейчас мы приехали домой, выпрягли лошадь, не выводя ее в поле, тут же спутали путом передние ноги и пошли по домам, по опустевшим домам.

Мать спросила меня: «Ну, что там?» и опять заплакала. Я рассказал ей, что видел, сказал, что отца и дядю Яшу взяли в армию и повезут их на фронт.

С этого времени наша жизнь круто изменилась. Мы, дети, остались без отца, а мать без мужа, без хозяина в семье. Теперь ей и женское, и мужское дело надо было делать самой. Но такое горе пришло не только к нам. К этому времени из нашей деревни в пятьдесят с лишним домов уже призвали в армию более сорока человек, а мобилизация старших возрастов еще продолжалась. Из многих семей уходили на войну и по два человека.

А вот мой будущий тесть из соседней деревни Алферово — Чижов Федор Гаврилович — ушел на войну с тремя сыновьями, то есть из одной семьи четыре человека. С ним вместе пошли Алексей Федорович и Михаил Федорович. А Федор Федорович — старший из сыновей — уже был в армии. Отслужил три года и уже готовился к демобилизации. Им уже объявили о том, что на днях поступит приказ об их демобилизации и числа 22 июня они будут дома. Ребята были очень рады, еще бы, три года, как ушли из дома. Каждый мечтал о скором свидании со своими родными, а многие и с невестами.

И вот Федор Федорович вместе с другом пошли в увольнительную пройтись в последний раз по городу Благовещенску, в котором он прослужил три года, проститься с ним и купить матери какой-то подарочек. На их пути встретилась гадалка, которая гадала не на картах, а по руке, по извилинам на ладони. Ее заинтересовали эти стройные и красивые красноармейцы, и она уговорила их за небольшую плату узнать свою судьбу. Некоторое время они не соглашались, смеялись, шутили, а потом все же согласились за ту плату, которую она назначила за свой «труд».

Первому гадалка стала говорить Федору Федоровичу. Для этого его руку взяла в свои руки, разгладила ладонь и пальцы и стала говорить примерно следующее: «Ты молодой и красивый, но счастья нет у тебя. Ты собрался ехать домой, но домой попадешь ты нескоро. Дорога до дому будет очень и очень длинная. Ты надолго потеряешь связь с родными. Домой ты приедешь тяжело больным».

На этом предсказывать больше не стала, а предложила еще «позолотить» ей ручку — и она расскажет ему его будущее более подробно. Но еще ручку «золотить» он ей не стал, так как и сказанному не хотелось верить. Потом она начала предсказывать другу. Другу сказала так: «Красавец мой, ты сегодня ночью никуда не ходи. Если пойдешь, то погибнешь, а если послушаешь меня, то жить ты будешь хорошо и долго...» Но, как в таких случаях бывает, ребята рассмеялись, не поверив сказанному, расплатились и ушли.

А этой же ночью друг возвращался из самоволки и попал на патруль. Патруль потребовал назвать пароль, тот пароля не знал и бросился убегать. По уставу того времени, патруль для задержания нарушителя должен был применить оружие, что и сделал. Предсказания той гадалки сбылись с необычайной точностью. Друга не стало.

А Федору Федоровичу вместо поездки домой объявили о начале войны. И ему действительно пришлось еще четыре года воевать на фронтах Великой Отечественной войны, получать ранения, многие месяцы лежать в госпиталях. Связи с домом, с родными не было, так как его местность, Смоленщина, была оккупирована немецкими войсками.

Итак, из одной семьи было на защите Родины четыре человека. Была семья из семи человек, а осталось трое. Осталась жена Федора Гавриловича, Пелагея Никитична, с двумя детьми — сыном Петей и дочерью Катей. Пете шел двенадцатый год, а Кате было десять лет. Против них нам, вроде бы, было полегче. Но горе у каждого бывает свое, на этот раз у обеих непоправимое.

Горюй не горюй, а жизнь продолжается, жить надо. И порой возникают такие трудности в жизни, что па первый взгляд кажутся непреодолимыми. Но надо суметь найти в себе силы и выбрать правильное решение для их преодоления.

Отец, прощаясь со мной, назвал меня «большим» и сказал: «будь хозяином». И мне ничего не оставалось делать, как оправдывать завещание отца. В экстремальных условиях дети быстро взрослеют. Я возложил на себя заботу по заготовке дров. Теперь я, как взрослый, ходил в лес, заготавливал посильные мне дровяные бревнышки, а потом перевозил их к дому — зимой на саночках, а летом на двухколесной тележке. Тележку сделал сам из трофейных мотоциклетных колес.

Подшивку валенок или ремонт другой обуви я также быстро освоил. Обеспечивал свою семью и помогал соседям. Потом научился изготавливать из старых автомобильных камер резиновые калоши. Копать картошку или молотить вручную зерновые я умел уже давно. Матери я стал хорошим помощником.

Писем от отца из армии пока не было, и мы не знали, где он находится, в каких войсках. А война подходила к нам все ближе и ближе. Мы это хорошо знали от наших красноармейцев, которые передвигались по трассе Москва— Минск и часто заезжали к нам в деревню за водой, иногда на ночлег. Теперь деревня всегда была полна военных.

Немецкие самолеты почти каждый день нагло летели на Москву по 40-50 штук. Наши зенитки обстреливали их, но результатов мы не видели. Истребители тоже появлялись, но в основном, когда в небе не было немецких самолетов. Были случаи, когда в небе были немецкие самолеты и появлялись наши бесстрашные истребители, ими, наверное, управляли наши «асы». При виде таких истребителей немецкие самолеты быстро разворачивались и удирали, прячась за облаками. Нам такие зрелища приносили восторг и уверенность пусть не в скорой, но победе.

Нас стали привлекать на рытье окопов, противотанковых рвов, на строительство полевого аэродрома в дер. Лукино. Я участвовал в строительстве этого аэродрома. Работа была тяжелой, питанием не обеспечивались, его нужно было находить самим.

Иногда, в основном ночью, немецкие самолеты сбрасывали на нас листовки, в которых обещали свою скорую победу. Содержание двух листовок я помню до сих пор. На одной из них писалось на русском языке: «Советские дамочки, не ройте ямочки. Поедут наши таночки, зароют ваши ямочки». На рытье окопов работали женщины и дети 12-14 лет. На второй листовке было написано: «Слева молот, справа серп — государственный ваш герб. Хочешь, жни, а хочешь, куй, за работу платят...»

В первые дни войны Гитлер заявил на весь мир, что на разгром Советского Союза Германии достаточно 10 дней. Потом этот срок увеличил до месяца. Но не знал он тогда, что это бред сумасшедшего, что на его пути будут Смоленщина, Ельня, Соловьева переправа на Днепре и другие, и чем ближе фронт двигался к Москве, тем недоступнее становилась его победа.

Ельня несколько раз переходила из рук в руки. Бои были жестокие и кровопролитные. В результате ратных подвигов наших красноармейцев и их командиров в этих тяжелых боях суждено было родиться ГВАРДИИ. Этим почетным званием отмечались полки, дивизии, армии, а следовательно, и все те, кто в них служил. Это звание «Гвардейский» воодушевляло людей и звало на новые подвиги. Сильные бои были на Днепре у Соловьевой переправы, недалеко от Дорогобужа.

Я расскажу об этой битве несколькими строками из стихотворения местного поэта Макеева В.Е. Он писал: «...бои на родине моей были жестокие и нервные. Бой под Смоленском, Ельней, на Днепре в историю войны занесены как первые. Никто не должен забывать, что было много лет тому назад, ни в совести моей, ни в сердце нет такого права — что видела тогда Моя река, что испытала Наша Переправа. Но очевидцы говорят, что перед боем не было дождя, погода была ясная, а вот вода в Днепре была неделями багрово-красная».

С огромным трудом, с большими потерями немцы все же наступали и теснили нашу Красную Армию на восток, к Москве. В задачу мирного населения входило рытье противотанковых рвов — это многокилометровые канавы-рвы глубиной около 4-х метров и шириной метров 5-6. Вынутый грунт укладывался на восточную сторону берега, что делало сооружение более непреодолимым для любой техники врага. Строились они параллельно предполагаемому продвижению фронта. Где можно было им проходить, в некоторых местах в укрытии наши воинские части ставили пушки, и появлялась возможность прямой наводкой стрелять по их прорвавшимся танкам. Или ставили минные заграждения. В общем, все делалось для того, чтобы задержать неприятеля, не пропустить к Москве. Был выдвинут лозунг-призыв: «Фронт и тыл — единая Армия. Чем больше пота в тылу, тем меньше крови на фронте». Этот призыв мы приняли к сердцу как святое обращение к народу и обязательное его исполнение. Трудились по двадцать часов в сутки, не жалели пота, только бы быстрей победить врага и восстановить разрушенное войной народное хозяйство.

Но как оказалось, этого все же было мало. Фронт все ближе и ближе продвигался в сторону Москвы, а это значит, что у нас он окажется значительно раньше, так как наша деревня западнее Москвы на 260 км. До нас стали доходить звуки артиллерии как нашей, так и немецкой армий. И с каждым днем эта канонада слышалась все ближе и ближе, и она была все сильней и сильней. Очень много немецких самолетов летело бомбить Москву, летели караванами, в основном по 40-50 штук. Возвращалось их значительно меньше. И если туда летели как бы строем, организованно, то со стороны Москвы этого строя уже не было, а летели разрозненно, по одному, и, как нам казалось, вроде прятались, удирали.

Наступил октябрь. Наши войска отступали. Была сырая осень. Шли затяжные дожди, проселочные дороги раскисли от грязи, а отступающие красноармейцы еле передвигались от усталости, морального состояния и нерегулярного принятия пищи. Они просили у населения дать им что-то поесть. Но ведь их было очень много, и всех накормить жители деревни не могли.

Шестого октября прибывшие красноармейцы принесли нам тревожную весть: западнее г. Вязьмы немцы высадили воздушный десант, который должен был перекрыть путь нашим отступающим войскам. Теперь надо было выходить из окружения с боями.

В нашей хате собралось около трех десятков красноармейцев, которые должны были отдохнуть, переночевать и назавтра продолжать двигаться в сторону Вязьмы, а значит и Москвы. Был среди них один молодой, стройный, красивый младший лейтенант. Видимо, совсем недавно он окончил какое-то военное училище. Был он, как нам показалось, из благородной семьи. И вот подошел он к окну и говорит: «Если бы знала моя мама, где я нахожусь, и что завтра, быть может, меня не станет, она бы на крыльях ко мне прилетела». Потом сделал паузу, как бы воспрял духом, взял себя в руки и вполголоса запел: «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой, ты добычи не дождешься — я солдат еще живой...». Он был среди таких же красноармейцев, и поэтому чувства у всех были примерно одинаковые. Многие тоже запели эту песню, но до конца исполнить им ее не удалось: явился посыльной от старшего командования, сообщил всем, что сегодня, в ночь, все должны покинуть деревню и сделать попытку с боем прорваться сквозь кольцо окружения у Вязьмы.

Мы остались одни. Деревня опустела. Восьмого октября фронт пришел к нам. Во второй половине дня последние войска Красной Армии покинули нас, а в нашу деревню вступили немцы. Началась оккупация, которая длилась 17 месяцев. Но это следующий рассказ.

ЧАСТЬ III

ОККУПАЦИЯ

В сентябре мы получили первое и последнее письмо от отца. Посылал он его из города Ефремова Тульской области. В письме отец писал, что их одели, дали оружие и направляют на Ленинградский фронт. В то время для страны это был, наверное, наиболее сложный и трудный фронт. Командовал им сам Г. К. Жуков, впоследствии Маршал Советского Союза, четырежды Герой Советского Союза. Больше писем от отца мы не получали.

8 октября 1941 года во второй половине дня нашу деревню заняли немецкие войска. Мы уже были к этому готовы, вернее знали, что вот-вот это с нами случится, так как отступающие красноармейцы говорили, что скоро временно покинут нас.

День 8-го октября начинался тревожно. Никто не работал, все были на улице и в тревоге ждали каких-то перемен. Хорошего, пожалуй, не ждал никто. Беспокоились за страну, за свою жизнь и жизнь своих близких. Оставят ли они нас живыми? Как-то будет? И так далее, и тому подобное.

И вот часа в два дня мы увидели, как со стороны станции Алферово на дороге через поле появилось что-то похожее на огромную змею-удава. Это была колонна пеших немецких солдат длиною более километра и шириной в четыре человека. Дорога через поле была неровная, с частыми поворотами, склонами и подъемами, поэтому движение солдат и напоминало движение змеи в нашу сторону.

Перед входом в деревню их обогнали мотоциклисты, это была разведка. Они въехали, посмотрели и, увидев, что, кроме местного народа, никого нет, быстро развернулись к той огромной колонне. Там, видимо, доложили, что противостояния нет, и колонна походным маршем вошла в деревню. Без остановки и без нашего разрешения начали занимать наши хаты, грабить наше немудреное добро, которое им приглянулось, и резать скот.

Вдруг со стороны Вязьмы, с востока, появился двухмоторный немецкий самолет «Юнкерс-88» с разбитым брюхом. Летел низко, чуть ли не цеплялся за деревья и, перелетев деревню, упал на поле — на брюхо, нс выпуская шасси, оставив огромный столб земли и пыли. Отвоевался. Это нас вдохновило, мы воочию видели, какой ценой дается немцам их продвижение на восток, на Москву.

А пехота занимала деревню. Через дорогу от нас жила одинокая старушка — баба Саша. И вот мы увидели, как баба Саша выходит из своего дома с перекинутым через вытянутые руки расшитым «крестом» полотенцем, а сверху на полотенце лежит круглая коврига (так в деревне называлась форма испеченного хлеба), а на ней щепоть соли. Это видение для нас было шоком, к тому же неприятным. Всю жизнь прожили в соседстве и никогда не подозревали о том, что она так гостеприимно встретит врагов, не боясь выдать своего предательства даже перед соседями.

А тем временем немцы заняли и ее хату с надворными постройками, а там был в хлеву большой боров, пудов на десять. Немцы кинулись его ловить, но он убежал на наш лужок, здесь он часто пасся, ну и, конечно, пачкал, за что я его не любил. Один немец засел ему на спину, а баба Саша, стоящая рядом, бросилась его спасать, поясняя не понять на чьем языке: «Панки, Панки это мой». Но второй немец вынул из кобуры пистолет, оттолкнул хозяйку и выстрелил борову в голову. Баба Саша бросила свой «поднос» под ноги и упала от толчка солдата. Она кормила борова больше года, кормила для себя, а теперь его съедят те, кого она так душевно встречала?!

В один миг, в одно мгновение стало ясно даже не политику, а престарелой деревенской старушке, что пришли не друзья, не «освободители», как они себя называли, а пришли грабители, убийцы, враги. Это был наглядный урок на всю жизнь для всех, кто находился здесь.

А боров в последний раз обвел взглядом толпу своих убийц, в которой стояла и его кормилица, на мгновение остановил взгляд на ней и как бы с укором молча спросил: «Ну, и кого ты встречала?» Потом он сунулся на передние ноги и упал на бок, а из головы у него текла горячая кровь. Глубоко вздохнул в последний раз, потянулся, сделал несколько конвульсивных движений и стал медленно выпускать из своей груди последний воздух, который теперь ему уже больше не нужен. Настала смерть.

Мне стало жаль его, я простил ему все «грехи», которые он несознательно делал на нашем лужке. Но помочь ему уже было нечем. А полотенце, хранимое бабой Сашей, может быть, не одно поколение, и тот хлеб с солью валялись в грязи под ногами «освободителей». Только винить ей было некого, ведь она все принесла сюда сама.

Разделывали борова быстро, небрежно. Кинжалами распороли брюхо, выпустили все внутренности и бросили их на землю. Забрали мясо, а все остальное разбросали, как будто не люди, а волки растерзали это животное.

Нашу корову, только что пришедшую с пастбища и еще не выдоенную, куда-то повели, накинув на шею веревку. Идти она не хотела, упиралась. Л когда один из немцев ударил ее палкой, то она взревела, попыталась у нас найти защиту, но мы сами были теперь на правах ее или того борова. Больше мы ее не видели ни живой, ни мертвой.

Произошло все это в первый час оккупации. С этого началось наше «знакомство» с людьми, пришедшими к нам из другого мира. Люди были другие. Их разговор между собой был, как нам казалось, похож на непонятное бормотание. Одежда и обувь были непривычными для нашего глаза. Немцы были обуты в сапоги, а подметки сапог были окованы крупными металлическими с высокой головкой кнопками и подковами на каблуках. У наших красноармейцев в то время были солдатские ботинки, а выше ботинок до колен накручивались обмотки.

А мы еще не знали, что на долгие семнадцать месяцев и шесть дней, не выезжая из своих домов, оказались в оккупации или, как потом писали в анкетах, «находились на временно оккупированной врагом территории». Эта формулировка на долгие годы будет являться позорным и унизительным клеймом ни в чем не повинных людей.

С первого дня оккупации по всем заборам и домам были развешены правила «нового порядка». Пунктов в этих «правилах» было много, и за их невыполнение почти против каждого пункта стояло: «Расстрел» или «Повешение». Себя же они считали «освободителями».

Наши дома были заняты немецкими солдатами, фельдфебелями и другим командным составом. Их было по 30-50 человек в каждом доме. Хозяев дома (в основном вдов и детей) выгоняли из своего дома (иди куда хочешь), некоторым разрешали жить на печке и за печкой в чулане. Мы всю зиму 41-42 года вчетвером прожили на печке и полатях (настил от края печки до стены), а в 1942 г. к нам еще пришли жить наша тетя (отцова сестра) Наташа с тремя детьми — Таней, Александром и Лидой. И вот мы, 8 человек, долгое время жили на этой «жилплощади» (примерно около 6 кв.м).

Картошку нашу за зиму съели, основными ее едоками были немцы. Оставалось к весне по мешку ржи и овса. Молоть было негде, мельница была разрушена. Пробовали распаривать зерно и есть зернами, но не пошло. Было и трудоемко, и не утолялся голод. Потом придумали ручные мельницы. Это две чурки от толстого дерева сантиметров по 25 длиной каждый. Две прилегающие плоскости набивались кусочками битых чугунов, и получалось что-то вроде жерновов. После небольшой доработки «мельница» была готова. Выход был найден. Такие мельницы появились повсеместно, они долго служили народу.

Теперь надо было придумать, как из овса сделать крупу. Придумали, а может быть, вспомнили забытое прошлое. Описывать «технологию» не стану во избежание утомления читателя, а вот кашу из этой крупы я не прочь откушать и сейчас.

Немцы первое время были наглыми, каждый день твердили нам: «Матка, Русь — капут, Москва — капут, Сталин — капут». Но с началом зимы ударили большие морозы, большие снегопады, и немецкие «вояки» в летнем обмундировании на подступах к Москве стали замерзать живьем. Наши красноармейцы были одеты в валенки, полушубки, ватные брюки, шапки-ушанки и шубные двупалые рукавицы. А немцы были одеты по-летнему: сапоги, брюки, летняя шинель, пилотка и легкие перчатки. Они не собирались воевать с Советским Союзом зимой, рассчитывали быстро пройти походным маршем, покорить и отпраздновать «победу» в Москве. Но за теплое время года сделать это у них не хватило сил, а теперь им предстали глубокие непроходимые снега и морозы, достигающие 40 градусов.

Большая часть немецких войск обморозилась или совсем замерзла. Особой трагедией это стало для раненых. На полях и в лесах Подмосковья, по словам очевидцев, трупы лежали «как мост». Все это стало известно и тем немецким солдатам, которые находились в запасе, в тылу или на отдыхе. Настроение их было уже не таким, как в первые дни оккупации, мы это заметили сразу. Немцы подобрели к нам, особенно пожилые, стали сочувствовать нам и жаловаться на свою судьбу. Стали осуждать Гитлера и Сталина за то, что они принесли столько горя людям. Им тоже не хотелось уходить на войну от своей семьи, из своего дома и, возможно, погибнуть где-то вдали от родины, на чужбине, и навсегда остаться для этих людей неприятелями. И никто не придет на их могилку, не погрустит, не уронит слезы и не возложит цветы. Теперь они поняли это.

На фронте было тяжело всем, но тем немецким солдатам, которые находились в тылу, было, наверное, не легче. По всей оккупированной территории создавались партизанские отряды из числа красноармейцев, попавших в окружение, и из местного населения. От этих партизан немцы не находили себе покоя. Летели под откос эшелоны с живой силой и техникой. Трасса Москва—Минск обстреливалась неуловимыми мстителями.

Скот наш весь съели, и теперь им приходилось ждать, пока привезут продукты питания. А тут еще непроходимые снежные заносы и лютые морозы. Мыться им было негде, бань не было, вши заедали. Из-за большой скученности развелась тьма клопов, блох, бороться с ними было практически очень трудно, да и некому.

Потом немцы объявили траур. Это было их поражение под Москвой и значительное отступление в ту сторону, откуда пришли. В отдельных местах оно доходило до ста километров. Этот траур хорошо отражался на их лицах и поведении. Теперь мы уже не слышали от них: «Матка, Русь — капут, Москва — капут, Сталин — капут».

Теперь и мы посмелели, немного начали понимать их язык и стали спрашивать про причину их траура, с чем он связан. Они объясняли, что русские морозы и снега стали причиной, а Русская армия хорошо подготовлена к ведению войны в зимних условиях.

Зима шла полным ходом, и уже подошел канун 1942 года. К этому празднику почти каждому немецкому солдату пришли из Германии от родственников посылочки. Были эти посылочки (по нашим меркам) очень маленькими, величиной примерно с нашу пачку печенья, но красиво оформлены. Упаковано в ней было всего понемногу, обязательно лежала открыточка с вытесненной новогодней елочкой и кратким письмом (поздравлением) получателю. Почти во всех посылочках была трубочка конфет (таблеток), называли они их «Бон-Боне», сигареты и некоторые другие мелочи. Эти посылочки были из их дома, от их родных, и они очень здорово поднимали дух этим солдатам. Это была незримая встреча с родными, с их родиной. Они придавали им силы.

Для нас это было новшеством, как бы открытием. До этого мы привыкли видеть наши посылки в прямоугольном деревянном ящике, весом килограммов по 8-10. Ящики были не первой чистоты, а если и обшиты мануфактурой, то каких-то серых цветов. Мы видели, как те маленькие «чудо-посылочки» приносили огромную радость своим получателям.

Немцы подобрели. Некоторые свою радость хотели разделить с нами, особенно пожилые или более зрелого возраста. Подзовут к себе и покажут: «разинь рот», а потом клали в рот одну конфетку «Бон-Боне», при этом вздыхали и объясняли, что и у него дома остался такой же ребенок. Осуждали войну. Теперь и до них, видимо, стало доходить наше горе, которое мы переживали из- за них.

Зима тем временем подходила к концу. Дни становились все длиннее и длиннее, а солнце пригревало все лучше и лучше. Наша армия прорвала немецкую оборону, и отдельные части подошли к нашей деревне. Начались жестокие кровопролитные бои. Теперь половина немцев, расквартированных в наших домах, каждый вечер уходила на передовую линию обороны (их обороны), которая проходила в полукилометре от нашей деревни, а через сутки их шли сменять те, которые до этого отдыхали.

Каждая группа возвращалась с большими потерями, но убитых или раненых доставляли с собой. Раненых отправляли в тыл (в более дальние от фронта деревни), а убитых временно складировали в коридоре, в сараях тех домов, откуда они уходили в бой. У нас скопилось около двадцати трупов. Все были в окровавленных маскхалатах, кто без руки, кто без ноги, а кто все имел, но был мертв, хотя еще вчера они были живыми и не хотели оказаться в этом штабеле. Складировали их в штабеля в два слоя. Живых осталось совсем мало. От мороза на улице все трупы стали как каменные. Мы ходили мимо них, не ощущая какого-либо страха.

Потом немцам пришло подкрепление, а всех убитых похоронили в общей могиле. Земля была очень промерзшая, копать могилу было в прифронтовой зоне, наверное, невозможно. Тогда они подожгли хату, в которой в то время никто не жил, заложили два мощных фугаса, и яма была готова. Укладывали в могилу слоями, рядами. Ряд от ряда отделяли еловыми ветками. Последний, верхний ряд, тоже укрыли ветками и зарыли землей. Потом произвели салют из одного орудия (пушки) — три выстрела. Всего было похоронено в этой могиле более ста человек.

А наши войска, видимо, отступили, и в деревне стало сравнительно тихо. Пришла весна. Заготовленные на зиму продукты кончились. Кормились, в основном, тем, что оставалось у немцев в котелках. Да и сами они теперь питались кое-как. Основной пищей у них был густой чечевичный суп-кулеш. Но какая ни еда, а все же еда. А вот когда они уехали, это было в начале мая, есть стало совсем нечего и мне пришлось быть без пищи первый раз восемь суток, а второй раз — тринадцать суток. Этот же голод пережила и вся наша семья.

Когда кончилась пища, то есть очень хотелось только первые несколько суток. Потом голода не ощущал, только очень хотелось пить. Под конец голодовки я начал распухать и образовался нарыв в горле. Ждал смерти. Но соседка опередила ее и принесла нам по лепешке, которые были похожи на коровье испражнение. Я съел ее и дал клятву: «Если бы были такие лепешки до конца моей жизни, то я бы их ни на какое печенье не сменял». С этой лепешки я и выжил. А была она из крапивы, лебеды, еще какой-то травы, а еще я заметил в ней несколько зерен неочищенной гречихи.

Многие люди от голода ушли из жизни, мне же суждено было выжить. После лепешки очистилось горло, и я теперь мог есть крапиву, лебеду и другие сорняки. Они и стали нам основной пищей. До следующей зимы голод нам уже был не страшен, да и немцы часто стали наведываться.

Приезжали все новые части немецких войск. Среди солдат были и сочувствовавшие нам, и нелюди. Почему- то каждый солдат имел губную гармошку. Если на их фронте затишье или успех, то тогда столько «губной музыки», что, как говорится, хоть из дому уходи. Хорошей или понятной нам музыки от этих «гармошек» мы не слышали, а вот «скрипу» было много.

Примерно в середине лета 1942 года фронт был уже недалеко от нас. Немцы притащили свою разбитую легковую машину «Додж 3/4» и оставили у нашего дома. Братишка Коля облюбовал ее для игры. Садился за руль, гудел и воображал себе, что едет. А для большего удовлетворения носил в консервной баночке водички из лужицы от колодца, колодец был рядом, куда-то ее «заливал» в эту машину и опять продолжал ехать. Когда Коля в очередной раз пошел к колодцу, то в этот момент проходил мимо него фельдфебель (немецкий командир). Он схватил Колю за ножки и стал делать инсценировки бросания его вниз головкой в этот колодец. Так он сделал несколько раз, пока не увидели соседи. Закричали, на крик выбежала и мать. Колю отняли у этого фашиста, но мальчик был так испуган, что прожил в бреду, не приходя в сознание, трое суток и умер. Шел Коле седьмой год. Похоронили его на Сережанском кладбище около деда Абрама. Вечная ему память.

Для всех нас это было невосполнимое горе, трагедия. Мать ослабла и слегла. Дали себе знать голод и смерть Коли, трагическая смерть. К тому же и грудной ребенок Вова постоянно просил что-то поесть, утолить голод. Ему еще не было и года.

Если удавалось на прошлогоднем картофлянище (поле из-под картофеля) найти несколько сгнивших картофелин, то это было счастьем. Из того оставшегося внутри картофелины клубочка крахмала мать делала лепешки, мы называли их «тошнотиками».

В отсутствие немцев в деревне мы стали ходить в соседнюю деревню Еськово к своим родственникам, к тете Саше. Она была родной тетей моей матери. Это была очень порядочная семья, гостеприимная. Всегда накормит тем, что есть, да еще с собой даст. А ее муж Алексеев Гавриил Акимович почти всю жизнь проработал на железной дороге главным кондуктором на поездах дальнего следования. Это был редкой души человек. Их дети — Иван и Анна — жили в Москве, а Виктор, Александр, Николай и Анатолий — в деревне с матерью. Я у них всегда был желанным гостем.

И вот однажды, воспользовавшись отсутствием немцев в деревне (когда они были, нам по их «правилам» ходить в соседние деревни не разрешалось), я пошел в Еськово. В лесу у «Мельгасовского прогона» ко мне вышел партизан, а еще несколько человек стояли за деревьями. Он спросил меня, откуда и куда я иду. Я ему ответил. Потом он расспросил, есть ли в нашей деревне немцы и велел разузнать обстановку в деревне Еськово, тем более, что рядом с этой деревней проходит железная дорога Москва—Брест. Узнать, как часто, в каком направлении идут поезда и какие везут грузы. К моменту моего возвращения он обещал быть здесь, а мне приказал об этой встрече никому не говорить.

Так у меня завязалась связь с партизанами. Я оказался у них разведчиком и связным. По их просьбе приходилось собирать одежду, особенно гражданскую, патроны, гранаты, тол, продукты и передавать им. Иногда и они угощали меня куском хлеба, зная из моих рассказов, что мы сильно голодаем. Об этом я никому не говорил, даже матери. А когда приносил домой кусочек хлеба (один там я его не ел), то говорил, что это тетя Саша прислала. Подозрений к себе не вызывал, а было мне уже 14 лет.

Много полезных сведений я получал от своих родственников — ребят Вити, Саши — и передавал их партизанам. Потом недалеко от железнодорожного переезда у деревни Яковлево партизаны пустили под откос немецкий эшелон с техникой, идущей на фронт к Москве. Движение поездов было на несколько суток остановлено, да и потери немцы понесли огромные. После второго крушения, совершенного недалеко от того места силами партизан, над нашей деревней нависла угроза понести кару за действия партизан. Немцы считали, что это дело рук жителей нашей деревни. Но расправу над нами совершить немцам не удалось, так как началось сильное наступление наших войск, и им было уже не до нас. На этом мои встречи с партизанами прекратились, а помощь в питании еще некоторое время из Еськово получали.

Мать постепенно окрепла, продукты питания появились у нас и свои. Пришла осень, наступила пора уборки того, что было посеяно или посажено. Картошку на огороде копал я с матерью, а маленького Володю сажали в ящик из-под снарядов, обкладывали тряпками и ставили около себя.

Исполнился уже год нашего плена, пошел второй. Наступила зима 1942-43 г.г. Тяжелая зима. Красная армия все сильней и сильней наносила удары на фронтах войны, а партизанская борьба окончательно лишила немцев покоя. После временного их успеха под Сталинградом немцы праздновали победу. Веселились, пили «шнапс» (вино), играли на губных гармошках. Но «праздник», не достигнув апогея, прервался. Наступило какое-то тревожное затишье среди немецких солдат, а потом объявили траур. Нам объясняли, что русские и немецкие солдаты бились под Сталинградом бок о бок, а вот русские морозы помогли выстоять русским. Была одержана Великая победа Красной армии над оккупантами, а немцы понесли неслыханное доселе поражение. Русская армия разгромила шестую ударную немецкую армию и пленила ее командующего Фридриха Паулюса.

Траур немцы отмечали в течение недели. Было это в феврале 1943 года. После траура почти все немцы из нашей деревни уехали, осталось немного в нескольких домах, расположенных ближе к автомагистрали. От нас тоже уехали, мы оказались свободными. Теперь мы, все семь человек, слезли с печки и могли свободно ходить по своей хате, быть хозяевами своего дома.

И вот однажды поздно вечером мы услышали гул немецкого самолета, летел он в сторону Москвы, и тут же возник гул нашего советского самолета (мы безошибочно определяли по звуку не только чей он, но и как называется), летевшего в тыл врага. В какое-то мгновение эти звуки слились и произошел взрыв огромной силы. Все стихло. Мы подумали, что на деревню была сброшена огромная бомба и вышли на улицу посмотреть, нет ли каких видимых последствий. Последствия действительно были — за деревней что-то горело, и пожар был такой силы, что освещал всю деревню. Но был он недолгим и вскоре угас. А утром мы узнали о том, что над нашей деревней столкнулись в воздухе два самолета, наш и немецкий. Оба были бомбардировщики. Я уже писал, что магистраль Москва-Минск и железная дорога Москва- Брест были главными артериями войны, а для летчиков, наших и немецких, главным ориентиром.

И вот эти самолеты летели в абсолютной темноте, ориентируясь, вероятно, по трассе, и столкнулись в воздухе, зацепились крыльями друг о друга. С отломанными крыльями оба самолета упали. Наш самолет упал около нашей деревни. При ударе о землю он взорвался и загорелся, а немецкий самолет от удара развернуло, и он упал на торфяное болото около Издешково. В нашем самолете экипаж был из трех человек. Один летчик успел выпрыгнуть, приземлился недалеко от горящего самолета. При нем была карта, и по ней он определил, что километрах в двух отсюда должен быть поселок Холмец, а в этом поселке жил его дед. Он пошел к деду, но поселка этого уже не было, и деда он не нашел. Судьба позволила ему на этот раз выйти из оккупированной местности к своим. Затем он опять воевал, за героизм было ему присвоено звание Героя Советского Союза, но на Курской дуге он погиб.

Второй летчик тоже выпрыгнул из самолета, но неудачно, сломал ногу, идти не мог и предпочел смерть, но не плен. При нем был пистолет, он им и воспользовался. При нем были и документы, из которых мы узнали, что этот герой — старший лейтенант Ходаков Василий Васильевич, 1921 года рождения.

Третий летчик, видимо, не смог покинуть самолет, и во время взрыва самолета его тело было разбросано по площади около пяти гектар. Днем немцы послали власовцев собрать куски погибшего летчика, сложить в парашют, оставшийся от Ходакова В. В., похоронить двух летчиков в могиле. Но власовцы так не сделали: они собрали более крупные куски тела, побросали в воронку от взрыва самолета, могилу рыть не стали, туда же положили тело Ходакова, предварительно сняв с него меховую одежду, заложили обломками самолета, а парашют разрезали и разделили между собой. Процедура прошла быстро, и немцы усомнились в её истине, проверили и, обнаружив выше сказанное, выразили свое возмущение: «Вы братьев своих не смогли похоронить по-человечески, а чего можно ждать от вас еще?» После этого они отобрали разделенные части парашюта, сами собрали неубранные останки летчика, разбросанные по полю, сбоку воронки вырыли могилу и туда захоронили летчиков. А власовцев куда-то угнали.

Проходила зима 1943 года, дела на фронте у немцев осложнялись все сильней и сильней, и не только из-за морозов, теперь им и оттепели не помогали. Наши войска уже близко подошли к нам. В небе все чаще и чаще стали господствовать наши самолеты. Теперь немецкие самолеты при виде нашей авиации летали, как испуганные вороны при виде орла, парящего в небе, кидались в облака, не желая напрасно подвергать себя риску быть сбитым над чужой территорией, напрасно погибать.

К марту немецкая армия стала отступать окончательно. По автомагистрали шли сплошным потоком машины на запад с награбленным советским добром. Везли плуги, бороны, домашнее имущество, зерно, картофель, лес, в общем, это только то, что можно было увидеть на груженых машинах. Увозили молодых людей, гнали их пешими в Германию, в рабство. До нас стала доходить артиллерийская канонада фронта. Немцы свое отступление пытались нам объяснить «выравниванием линии фронта».

А 13 марта в нашу деревню приехал карательный отряд немцев. Они начали поджигать наши дома, сараи, овины, надворные постройки, все, что называлось «строением». В более чем километровой деревне таких строений вместе с домами было около двухсот.

У поджигателей был факел на длинной палке и ведро с горючей смесью. Они окунали факел в это ведро, потом его поджигали и горящим подсовывали под соломенную крышу (крыши тогда в нашей местности были покрыты соломой). Солома моментально загоралась, потом пламя поглощало все строение. Пока дошли до нашего дома, в котором совсем недавно жили дедушка с бабушкой, мои родители и мы, дети родились в этом доме, то уже наступил вечер. Поджигатели подошли к нашему дому (их было двое), начали зажигать свой факел, а мать стала просить их смиловаться, не поджигать наш дом, ведь и ребенок около груди, но они были неумолимы, не могли войти в положение тех, кем они сейчас нас сделали.

Я стоял в доме перед окном и видел, как они еще раз окунули факел в ведро, поднесли под него огонь зажигалки, он быстро вспыхнул, и горящий факел подсунули под стреху крыши нашего жизненно необходимого, бесценного для нас дома, и он загорелся. Мать вскочила в горящий дом, схватила меня за руку и потащила на улицу, Володя был у нее около груди. Пока уничтожалось наше жилье, имущество, но могли уничтожить и нас. Поэтому все жители деревни бежали в находящийся рядом с деревней лес, побежали туда и мы. У нас ничего с собой не было, кроме какого-то узелка, который мать взяла с собой. Это было что-то вроде пеленок для малыша.

В лесу уже было много наших деревенских людей, и теперь каждый по-своему начал устраиваться на ночлег. Очень многие сочувствовали матери, успокаивали, как могли, но помочь они не могли, так как сами были обречены на выживание. Я разгреб руками и ногами снег под большой раскидистой елью, наломал веток и устелил ими землю. Потом мы уселись с матерью на эту подстилку из хвои, сели спинами друг к другу, чтобы не так продувало ветром, и начали смотреть на зарево нашей большой когда-то деревни. Теперь она уходила из жизни, освещая огромным заревом все то, что уносила с собой. Там было все: и жилье, и имущество, и продукты, и одежда, и обувь, и любовь, и жизнь.

Такие зарева виднелись повсюду, ведь горели и соседние деревни: Алферово, Куракино, Кононово и многие, многие другие. И все это было видно с опушки леса, как на огромном экране кино. Огонь поглощал все то, что годами, поколениями создавалось людьми. Но мы сидели в лесу какими-то отрешенными, окаменевшими, как бы равнодушными к этому трагическому событию, сделанному искусственно людьми, но только пришедшими из другого мира, из другого государства, нелюдями человечества.

Спать нам при таком «комфорте» не хотелось, но мороз начал подкрадываться к нашим телам, защищенным от него какой-то старой, не приспособленной для этих целей одеждой и обувью. Он уже начал потрескивать то тут, то там, как бы предупреждая о том, что это только начало, главное будет ближе к утру, что и случилось.

Я почувствовал, что ноги мои замерзают, а пальцы ног уже обморожены. Об этом я осмелился сказать матери, а она велела встать и попрыгать на месте, пока не отойдут замороженные пальцы. Когда я начал это делать, то мы услышали со стороны деревни зов людей. Кто-то звал нас вернуться из леса и сообщал, что немцев нет, пришли красноармейцы, нас освободили. Сначала мы это сообщение приняли за провокацию, вызывающую нас для уничтожения, но потом узнали голоса своих односельчан, поверили им и повылезали из своих ночных «номеров».

Стало всходить солнце, день обещал быть солнечным, но морозным. Это начиналось утро 14 марта 1943 года. Свершилось историческое для нас событие, закончилась временная оккупация и наше «пленение». Нас освободили войска Красной армии, и теперь мы снова стали свободными.

Все люди, укрывшиеся в лесу, стали покидать свои места и отправились по насту через поле к деревне. Одежда на матери в том месте, где находился ребенок, обледенела и стала как металлическая. Из узелка я вытащил сухую тряпицу, укрыл грудь матери и мы пошли.

Когда подходили к деревне, то узнать ее было невозможно. Домов и других строений не было, а на их месте еще курился костер большого пожарища. На задворках бывшего нашего дома стояло несколько вековых лип и берез, а среди них было несколько яблонь. Возле одной яблони был пень от старого срезанного дерева, и вот на этом пне, укрывшись за яблоней, сидел человек в военной форме. В руках он держал автомат, ранее неизвестное мне оружие, на ремне висело две гранаты-толкушки. Взор его был устремлен в сторону отступающего врага — на запад.

Я подошел к нему, поздоровался, и он в ответ поздоровался со мной. Потом я начал рассматривать его. Знаки отличия на нем не были похожи на те, что были у наших красноармейцев в начале войны. Оружием у тех красноармейцев было в основном 3-х линейная винтовка образца 1905 года. Этот человек, видно, понял меня и сказал, что теперь у военных введены погоны и вместо «кубиков», «шпал», «ромбиков» введены звездочки только разной величины и окраски. У младшего комсостава вместо «треугольничков» введены «лычки». «Вот я — лейтенант, и у меня на погонах по две красные звездочки. Теперь введено звание «офицер», кем я и являюсь».

Это слово — «офицер» — я услышал с отвращением, так как в школе нам объясняли, что офицер — это чин царской армии, белогвардеец, значит, враг. На ногах офицера были валенки без галош, это я для себя отметил как недостаток, потому что начинались пригревы, и валенки без галош могли промокнуть. Я спросил у него, почему нет галош. Он засмеялся и ответил: «Не положено». Потом этот офицер попросил меня отойти, а то возможна перестрелка, и я ему могу помешать или быть пораженным. На других задворках тоже находились красноармейцы. Это была передовая линия фронта.

Я отошел от него и подошел к пожарищу бывшего нашего дома. Здесь была мать Пелагея Епифановна с младенцем Володей за пазухой. Теперь мы видели, что на месте дома и других построек ничего нет. Все сгорело. Картошка, хранимая под полом дома, лежала обгоревшей кучей и дымилась. Мы её забросали снегом, чтобы хоть сколько-то спасти для еды. У нас теперь осталось только то, что было надето на нас.

Присели на обгоревшем, еще дымящемся бревне, поели горелой картошки без соли и хлеба, мать, как сумела, сняла с себя мокрую одежду, посушила над догоревшим костром дома, оделась и опять спрятала сына за пазуху.

Оккупация закончилась. Началась новая жизнь, послеоккупационная. Какая она будет? Что она принесет нам? На эти вопросы тогда никто не мог ответить. Это только скажет сама жизнь, но, к сожалению, — потом. Об этом в следующем рассказе.

Пришел весенний месяц март со всеми его прелестями и особенностями, с теплыми солнечными пригревами и похолоданиями, с последними метелями, которые не успела выдать зима.

Вместе с мартом к нам пришло освобождение от немецко-фашистской оккупации. Сбылась долгожданная мечта тех, кто это пережил. Это была радость. Но радость, омраченная тем, в каком положении мы оказались. У нас не стало крыши над головой, негде было укрыться от холода, ветра, непогоды. Нечего было есть. Последнее, что осталось от пожара, — это та куча обгоревшей картошки и несколько концов обгоревших жердей. Как жить? С чего начинать?

Но человек в любых условиях ищет пути выживания. Первое, что мы начали делать, — это готовиться к первой ночи в новых условиях. Начали с «жилья». У нашего бывшего дома на огороде была яблоня, вот под этой яблоней мы и решили «обживаться». Начали разгребать снег вокруг дерева и из этого же снега делать как бы круговую стену. Потом к нам присоединилась семья тети Малаши (это жена отцова брата со своими детьми: Анной, Алексеем, Александрой и Марией). Таким коллективом мы выложили вокруг яблони стену из снега с проходом (дверным проемом). На верхнюю часть стены и на сучья яблони наложили недогоревшие и еще пригодные по длине жерди, доски, палки, а сверху все это обложили навозом. Таким же путем «утеплили» и «пол» — мерзлую землю внутри снежного «дома». На выходе из этого «дома» развели костер и по очереди дежурили около него.

Вот так у нас теперь появилась своя «крыша» над головой, и на первый случай она спасала нас ночью от холодов и метели. А теплые дни тем временем приближались.

Пищей была та обгоревшая куча картошки. Хлеба и соли не было. Днем строили каждый для своей семьи более надежное жилье. Приносили из лесу жерди, бревнышки и из них делали, кто что мог, в виде сарайчиков, рассчитывая прожить в них до лучших времен, до постройки какого-то деревянного дома.

При наступлении теплых дней, когда сошел снег, всю молодежь (ребят и девчат) начали посылать на уборку трупов красноармейцев, которые погибли при наступлении на нашу деревню зимой 1942-43 г. Было их много. Немцы своих убитых убирали сразу после боя и хоронили потом в братской могиле в нашей деревне, а убитые красноармейцы лежали на поле боя до сего времени. Теперь предать их земле предстояло нам. Они были обезображены птицами, зверями и временем.

Могилы им не копали, а стаскивали трупы к окопам (благо их было много) и туда их опускали. Когда окоп заполнялся доверху, этот лаз засыпали землей. Так они и остались лежать навечно погребенными на Высоцковской земле, никем не опознанные и числящиеся в военных документах как «без вести пропавшие». А мы спешили быстрее убрать эти трупы, чтобы с наступлением большого тепла не началась какая-либо эпидемия.

На поле боя было много оружия: винтовок, пистолетов, автоматов и др. Понравившееся нам никто не запрещал брать себе, а то, что по каким-либо причинам никому не было нужно, бросали в те же окопы.

Потом выйдет Указ «О сдаче всего трофейного оружия» в кратчайший срок. За невыполнение Указа виновный карался большим сроком тюремного заключения. Этим Указом в основном все население было разоружено.

По завершении уборки трупов нас, молодежь, привлекли к восстановлению автомагистрали Москва—Минск. Она во многих местах, особенно в лесистых или заболоченных, чтобы исключить объезд, была взорвана. Взорваны были все мосты, в том числе и через Днепр.

Вручную мы засыпали огромные воронки (метров до десяти в верхней части), а затем саперы научили нас укладывать мостовую камнем. Так, не заканчивая каких- либо строительных училищ, мы в совершенстве овладели специальностью по укладке мостовых и даже потом сами учили прибывающих новичков. Потом нас, как специалистов, повезли на восстановление временного моста через реку Днепр.

Оплаты за это никакой не было. Единственное было то, что сельский Совет стал нам выдавать карточки на хлеб по нормам взрослого человека, т.е. по 400 граммов ржаной муки на день. (Детям выдавалось по 200 граммов).

Дома начали обзаводиться имуществом, посудой. Наша посуда вся сгорела, а новую купить было не за что и негде. Вместо кастрюль мы приспособили гильзы из-под артиллерийских снарядов. Особенно хорошо подходили для этих целей гаубичные. Они были и по высоте, и по объему хороши. А недостатка в них не было, ведь фронт проходил через нашу местность дважды. Сковороды у меня хорошо получались из стабилизаторов бомб, особенно от осветительных. Металл хорошо поддавался штамповке молотком на куске рельса. Эти стабилизаторы после незначительной доукомплектовки были удобны и для сидения вместо стульчика.

Для освещения хорошо подошли гильзы от зенитных снарядов, как их тогда называли, «сорокапяток». Сплющивалась верхняя часть гильзы, вставлялся фитиль, сбоку пробивалось отверстие для заправки керосином. При отсутствии керосина заправляли соленым бензином, и осветительный «прибор» был готов. Ложки отливали из алюминия. Огонь добывали путем высекания искры куском напильника о камень кремень на фитиль. Этот метод получения огня был широко распространен не только у нас, но им пользовались наши красноармейцы для прикуривания.

Война, тем временем, уходила все дальше и дальше. Люди с огромным усилием начали возрождать разрушенное войной хозяйство. На освобожденной земле колхозы начали проводить сев. Тягловой силы почти не было. Землю приходилось копать лопатами пли пахать вручную, когда в плуг запрягались 6-7 человек – это были женщины и дети-подростки. В такой «упряжке» пришлось побывать и мне. Пахали и на быках – где они были. Повсеместно начали сеять зерновые, лен и сажать картофель. Людей было мало, мужчины еще были на войне, а в деревне остались женщины, дети да несколько слабых стариков. По этой причине почти все поля в первую весну остались незасеянными и начали быстро зарастать кустарником, а впоследствии — и лесом.

Начали возвращать угнанный в тыл скот. Лето прошло быстро, пришла пора уборки урожая и заготовки сена. Рабочих рук не хватало, техники было очень мало. Теребление льна и уборка картофеля проводились вручную. В большей степени эту работу выполняли школьники. Колхозники конским плугом выпахивали картофель, а школьники его собирали.

Война оставила после себя много опасностей – неразорвавшихся снарядов, мин, боеприпасов. Часто их жертвами становились дети. В деревне Лукино около поселка Издешково маленькие дети разбирали немецкую гранату. Она взорвалась у них в руках, пострадало 5 или б человек. В деревне Алферове на месте бывшего артсклада подростки добывали взрывчатку для глушения рыбы. От неосторожного обращения взорвались снаряды, погибло два человека. Подобные случаи в то время были не редкостью.

Страшное эхо войны напомнило о себе и много лет спустя. В деревне Субботники Сычевского района в сентябре 1972 или 1973 года на картофельное поле прибыл класс учеников во главе с учителем для уборки урожая. Дети разделились на две группы: девочки отдельно, мальчики отдельно. Все шло по порядку, незаметно подошло время обеда. Ребята разложили костер, положили в него картошку, которая в костре быстро испеклась. Все вместе пообедали. Потом кто-то из ребят принес артиллерийский снаряд и положил в костер. Еще не успели дети отойти от костра, как прогремел взрыв. Произошла трагедия: из 20 учеников два мальчика погибли на месте, а один скончался в больнице, 17 детей получили различные ранения. Раненных, истекающих кровью детей, погрузили на тракторные тележки и повезли в районную больницу г. Сычевки. Первую медицинскую помощь пострадавшим оказала молодая врач Мария Федоровна Силкина, которая боролась за жизнь каждого ученика, выполняя роль доктора и медсестры. Тяжело раненных отправили на санитарном самолете в областную больницу в г. Смоленск. Главный врач Сычевской ЦРБ Зоев Михаил, врач Краюшкина Галина и весь медицинский персонал больницы боролись за жизнь 17-ти пострадавших. На помощь из г. Вязьмы прибыл заслуженный врач-хирург Николай Футорный, а из областной больницы г. Смоленска прибыл главный хирург области Юрий Иванович Тимофеев. Он привез кровь, плазму и кровозаменяющую жидкость. Спасибо этим людям за их самоотверженный труд...

Война подходила к концу. Начали работать школы, но контингент учащихся был очень пестрый: в первые классы пришли те дети, у которых прервалась учеба в 1941 году, и те, которые должны были начинать учебу в 1942-43 годах. Разница в возрасте учеников одного класса составляла 2 года. Примерно такая же картина была и в других классах. В четвертый класс пришли ученики, которые должны были придти в 6 класс.

При появлении первого почтальона стали поступать письма с фронта от солдат и приходить «похоронки» на тех, кто за долгие месяцы оккупации погиб на фронте или пропал без вести. Таких было много. Мы писать в армию своим не могли, так как не знали адресов. В тревоге ждали каждый день почтальона, хотелось получить письмо от отца, но пауза все тянулась и тянулась. Когда по деревне проходил почтальон, то тут, то там слышались страшные крики односельчан, вот только что получивших «похоронку» на своего сына, отца, брата или мужа. Плакали не только их родные. Соседи погибшего тоже не могли без боли перенести это известие.

А вскоре и нам почтальонка принесла сообщение о том, что наш отец — Абрамов Яков Абрамович — пропал без вести в апреле 1943 года. Это для нас было двойным ударом: мы потеряли дорогого нам человека — отца, мужа. Теперь он никогда не придет к нам, не поможет ни в чем. И не менее страшным было то, что семьи без вести пропавших красноармейцев или командиров презирались властью и почти приравнивались к семьям изменников Родины.

Выходило так, что и погибнуть-то надо уметь. Если в тебя попал снаряд и тебя разнесло, разбросало по кускам, и ты не попал в разряд убитых, то тебя записывали в список без вести пропавших со всеми вытекающими последствиями, которые выпало испытать и нам. Мне пришлось видеть, как во время оккупации наш самолет бесстрашно врезался в колонну немецких самолетов, поджег один из них, и тот с длинным шлейфом огня и дыма пошел к земле, атаковал и подбил другого «Юнкерса», а вслед за этим подбили и его самого. Он загорелся и камнем пошел к земле, экипаж погиб, погиб геройски. Потом, спустя двадцать лет, мне удалось найти этот самолет и установить имена летчиков. Из рассказа их родных я узнал, что так же, как и мы, они были унижены и считались семьями без вести пропавших. Им бы «Героев» надо было присвоить посмертно и семьям облегчить жизнь, но это почему-то у нас не было принято.

Таких судеб, как у нас, было очень много. Нам государством не оказывалось никакой помощи, а семьям погибших такая помощь была. Не везде нам были открыты двери, а презрительный взгляд со стороны властей мы ощущали постоянно.

На Володю мать получила пособие в размере 42 рублей, а пуд зерна (16 кг) стоил 800 рублей. Мать в 33 года стала вдовой с двумя детьми, одному из которых не было еще и двух лет. Что теперь делать? Как жить? С чего начинать? Таких вопросов, казалось бы безответных, было не счесть. Видно, судьбой предназначено было испытать нас на прочность, на выживаемость, а это значит, что мы должны были стать неподдающимися этим «пробам», этим испытаниям. Надо было находить пути выживания.

Начали с заготовки леса на строительство новой хаты. Володю оставляли у соседей, а я с матерью шел в лес заготавливать бревна на дом, затем, по мере накопления, возили на «передке» от конской телеги в деревню к месту строительства. Лошадей в деревне тогда не было, и всю эту тяжелую работу приходилось делать на собственной «тяге». Не зря говорят: «Беда не ходит в одиночку», если есть одна беда, то она приведет и другую. При распиловке в лесу дерево зажало пилу, и мать велела мне колом приподнять дерево, а она его допилит одна. Но только начали это делать, как кол сломался (не выдержал тяжести бревна), а пила врезалась матери в ногу, выше колена, до самой кости. Рана было огромной, поперек ноги. Кровь хлестала во всю рану, а у нас не было ни бинта, ни жгута, да вдобавок — кругом лес.

Пилу кое-как из ноги вытащили, потом порвали свое белье, завязали без обработки рану, и я стал выводить мать из леса, подставив свое плечо для опоры. Нога болела долго, но в конце концов зажила, и мы снова пошли в лес заканчивать заготовку леса и перевозку его домой.

В конце осени мне пришла повестка из РВК, в которой приказывалось такого-то числа явиться в сельский Совет для постановки на военный учет. Было мне 16 лет. В назначенное время туда явилось много моих сверстников.

Военком объяснил: «Идет война, фронту нужны танкисты, железнодорожники, кроме всех остальных родов войск. Но нужны обученные специалисты, на фронте учиться негде. Вот мы и посылаем вас на учебу в школу механизации. Будете учиться на трактористов, а тракторист — это тот же танкист. Половина из вас поедет в Тесовскую школу механизации, а вторая половина поедет в железнодорожное училище учиться на машинистов паровозов».

— Выбор разрешаю сделать добровольно, — сказал военком.

Я и товарищи из моей деревни решили стать танкистами, поэтому нас направили в Тесовскую школу механизации учиться на трактористов. Многие изъявили желание быть машинистами паровозов.

Затем военком сказал: «После окончания училища вы должны вернуться в свою МТС, тут будете проходить практику и работать до призыва в армию».

В начале декабря 1943 года мы, юноши 1927 года рождения, уехали учиться в Тесовскую школу механизации. Жить было негде, общежитий еще не было, и нам пришлось расквартироваться по близлежащим деревням, благо там после немцев деревни уцелели. Мы поселились в деревне Дедюрёво. Питание в школе было одноразовым — в обед, а утром и вечером перебивались кто как мог. Первоначально, до начала учебы, из нас сделали стройотряд. Мы должны были восстановить здания школы, разрушенные войной. Для этого мы должны были из леса километра за два носить на своих плечах лес, а другие его укладывали в дело. В январе 1944 года мы начали учиться. Кроме изучения тракторов и сельскохозяйственных машин, мы усиленно изучали военное дело. И к концу учебы мы в совершенстве владели винтовкой, автоматом, пулеметом, минометом. Это должно было пригодиться на случай призыва в действующую армию.

В конце апреля 1944 года учеба была закончена, и мы прибыли к месту работы, в свою Алферовскую МТС. Тракторов пока не было, надо было их искать самим, разбросанных войной. Мне с напарником повезло: механик указал в кустарнике раму от трактора ХТЗ, нашелся и мотор. Все остальное искали, где кто укажет, где могли. У двигателя не хватало маховика. Мы его нашли в деревне за 10 километров и на колу, на плечах принесли. Весил он 80 кг. Так же на колу принесли за 15 км дифференциал. Этот весил где-то около 120 кг. Все остальное собирать было легче. Радиатор собрали, но не знали, что между сердцевиной и бачками ставятся уплотнительные прокладки. Закончили сборку, и когда стали заливать в него воду, пришел директор. Он стал наблюдать за нами, а мы вдвоем не успеваем залить по два ведра воды, как она тут же вытекает.

Директор был с юмором и говорит нам: «Вы, ребята, медленно носите воду, надо быстрей». А мы уж и к трактору подойти не можем, все затопило этой водой. Потом он спросил: «Много ли еще осталось воды в том водоеме — воронке из-под бомбы?» Мы ответили, что еще немного есть. Тогда он остановил нас и сказал: «Ладно, ребята, на сегодня хватит, снимайте радиатор, поставьте прокладки». А механику приказал нам помочь.

Когда после работы мы шли домой, на нашем участке сидела группа женщин, около них лежал плуг, они отдыхали после вспашки. Среди них была довоенная женщина-трактористка Семеновна — так ее звали в деревне. Увидев нас, она спросила: «Ну что, ребята, опять свечки погорели или подсвечники позавалились?»

Видимо, ей уже кто-то сказал о нашей неудаче. Я её вопрос принял, как говорят, за чистую монету, потому что его задал человек с большим опытом. Полностью к ответу не был готов. О том, что у трактора есть свечи, я знал, а про «подсвечники» услышал впервые. Она поняла мое замешательство, рассмеялась и сказала: «Чтобы быть хорошим трактористом, надо пуд соли съесть». Потом успокоилась и одобрительно выразилась: «Ничего, ребята, все с этого начинали, будет и на вашей улице праздник. Всему свое время».

Тогда я понял, что одна теория, даже очень хорошо усвоенная мною в школе механизации, без практики, без хорошей практики, еще мало что значит. Надо так же хорошо освоить и практику. Это было в начале моего пути в большую жизнь. Мне это потом очень пригодилось. А трактор мы все же собрали. Дали нам трехкорпусный плуг и отправили в колхоз за 25 километров пахать.

Шла вторая весна после нашего освобождения, весна 1944 года. В это время года сельские труженики всегда сажают картофель. И нам надо было сажать картофель, а сажать было нечем, семян не было. Таких, как мы, в деревне оказалось много. И вот мать с соседками поехали в Починковский район Смоленской области пройтись по деревням, попросить милостыню на «погорелое». Там многие деревни сохранились после оккупации.

Поехали на товарном поезде, пассажирские тогда еще не ходили. Добрые люди оказали большую помощь, мать собрала около трех мешков картофеля, столько же собрали и её попутчицы. Из Починка до Смоленска добирались также попутными поездами. В Смоленске начался налет немецкой авиации. Бомбили в основном железнодорожный узел. Город горел. До нас дошли слухи о том, что эта бомбежка наделала много жертв. Мать из поездки тоже не возвращалась. И я решил ехать её разыскивать, предварительно отпросившись у руководства МТС.

Поехал с двоюродным братом Иваном Филипповичем — машинистом паровоза — на его локомотиве, тянувшем товарный состав в Смоленск. На железной дороге в то время была восстановлена только одна колея, и поэтому для пропуска проходящего поезда встречные поезда должны были стоять на близлежащих станциях. Это хорошо способствовало просмотру всех платформ встречных поездов. И вот какая же была радость, когда на одной из станций между Смоленском и Ярцевом мы увидели сидящими на мешках на одной из платформ тех, кого искали, и среди них была моя мать.

Брат остановил свой поезд, я соскочил с паровоза и побежал к той платформе. У матери тоже было много радости. Пропустив поезд, на котором я приехал, двинулся и тот, на котором ехала мать. Так мы доехали до станции Дорогобуж, и поезд сделал остановку.

Непонятно, почему в поселке Сафоново станция называлась именем города, расположенного отсюда километрах в двадцати пяти. Потом в 1968 году эту «несправедливость» исправят н переименуют станцию Дорогобуж в станцию Сафоново. А станция Дорогобуж-на-Днепре потеряет приставку и станет просто станцией Дорогобуж.

Наша платформа остановилась как раз против запряженной повозки, стоящей на перроне. На повозке лежало сено, а на нем — ребёнок, мальчик лет семи, с разорванным животом и вывалившимися из него прямо на это сено внутренностями. Мальчик стонал, а его мать, находившаяся у телеги, причитала, что он не слушал её и играл с гранатами. А наш поезд тронулся, и мы поехали теперь уже до своей станции Алферово.

С тех пор прошло уже много десятков лет, но я, когда бываю на станции теперь уже Сафоново, то каждый раз вспоминаю ту повозку и того мальчика, ту страшную человеческую трагедию. Мы доехали до своей станции, поезд остановился для пропуска идущего навстречу, а мы сошли и благополучно добрались до дому. Эти семена картофеля явились бесценным даром починковских крестьян для продолжения нашей жизни.

Первый год работы на тракторе был очень трудным. Сказывались и отсутствие опыта, и частые поломки, и недостаток запасных частей, и большой дефицит горючего. Горючим выручали минные поля, которых было в нашей местности много, они были оставлены уходящими на Запад нашими войсками, по-видимому, для подстраховки на случай отступления. Минерному делу нас никто не учил, этому заставила научиться жизнь. Мы заходили на минное поле, отыскивали тоненькую струну, натянутую над землей, и шли около нее, не дотрагиваясь, до того места, где она уходила в землю, а это, как правило, был бугорок. Затем осторожно раскапывали землю вокруг струны до взрывателя. Осторожно снимали взрыватель с шашкой тола, а затем неопасно было извлечь ящик с двадцатью бутылками горючей смеси. Это и являлось нам большим подспорьем в обеспечении работы трактора.

Процесс этот был не только трудоемким, но и опасным. На одну двадцатилитровую канистру надо было снять две мины и не ошибиться. Минер, как говорят, ошибается один раз. Такие ошибки были и у нас. Одной из жертв стал мой товарищ, однокашник по школе механизации, Шура Бурцев. Он допустил ошибку при снятии мины и погиб в 1944 году. Ему еще не было семнадцати лет. Меня Бог миловал. Я снял много мин и долго работал на таком топливе. Иногда нас выручали и танкисты. Если у них было топливо (керосин), то они щедро делились с нами. Видимо, они тоже слышали лозунг-призыв: «Фронт и тыл — единая армия. Чем больше пота в тылу, тем меньше крови на фронте». Они давали нам возможность «больше потеть» и оправдывать этот призыв.

За работу в МТС нам начисляли трудодни. На них ничего не платили, или почти ничего. И мы так привыкли к такой «оплате», что когда мне выдали первую в моей жизни получку — семь рублей, то я удивился, что нам еще и платят.

Высчитывали налоги, заем, и на руки почти ничего не оставалось. Еще на эти трудодни причиталось получить зерно с тех колхозов, где эти трудодни были заработаны. Но зерно у колхозов все забирали в госпоставку, и на выплату нам и колхозникам ничего не оставалось.

Весной 1945 года меня, как лучшего тракториста, военкомат перевел в Издешковскую МТС (районную) на единственный в районе гусеничный трактор «НАТИ». По тем временам это была мощная техника. И я с напарником выполнял на нем огромную работу. Мы не только пахали и сеяли, но возили издалека лес на строительство — возрождение МТС и райцентра.

Эта работа выполнялась в зимнее время и когда ещё нельзя было производить полевые работы. Работа была очень трудной, с собой на обед взять было нечего, и приехав из леса где-то к полуночи, тоже было сложно найти что-либо поесть. Выходных дней тогда не существовало, не было и отпусков. Работали по 15-18 часов в сутки, полуголодные. С питанием тоже была большая проблема.

Но все же в случайных перерывах между работой (во время проведения механических уходов) собирался коллектив бригады, и мы пели фронтовые песни. Они нам придавали великую силу, и мы на время забывали о своих трудностях. Запевалой у нас была бригадир тракторной бригады Шура Фокина. Одну из песен, исполнявшихся тогда нами, я помню до сих пор. Авторов слов и музыки я не знаю, если выразиться словами Фроси Бурлаковой - героини фильма «Приходите завтра», - «музыка народная, слова не знаю чьи».

Словно пламя, война разгорелась Над Советской счастливой страной,

И сражаться за общее дело

Ты, мой милый, отправился в бой.

Где же, где ты теперь, я не знаю,

И какой приютил тебя край,

Если писем писать ты не можешь,

То хоть ветром привет передай.

Ко мне западный ветер примчится, Пролетит, надо мною шумя.

Я лицо свое ветру подставлю,

Пусть целует меня за тебя.

А с восточным пришлю тебе ласку И пришлю тебе нежность свою.

Ветерок заберется под каску,

Освежит тебя в жарком бою.

Пусть удачи тебе помогают,

Счастье вечно пусть будет с тобой,

Пусть все пули врага отлетают От тебя, мой боец дорогой.

Эта любовь и верность девушки бойцу, сражавшемуся на фронте, воспетые в песне, вселяли в нас силу, любовь к Родине и уверенность в нашей победе.

Шли последние дни войны. Заканчивался апрель, подходил май. Сводки Совинформбюро с каждым днем приносили нам всё новые сообщения об успехах на фронте. Наша армия совместно с армиями союзников наносила сокрушительные удары по врагу.

9 мая радио голосом Левитана передало сообщение, которое мы ждали почти четыре года: «Гитлеровская Германия капитулировала и признала свое поражение.» Конец войне. Ура! Победа! Над Рейхстагом наш земляк старший сержант Михаил Егоров и грузин Мелитон Кантария водрузили знамя Победы.

С необычайной точностью сбылось заявление В.М. Молотова, произнесенное 22 июня 1941 года, в котором он говорил: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!»

То заявление, сделанное почти четыре года назад, оказалось пророческим. Оно воодушевило нас. Мы поверили в мудрость и силу нашего Правительства. А сейчас у народа появился прилив сил, желание еще лучше работать на восстановлении разрушенного войной народного хозяйства.

У нас, работников МТС, официально рабочий день был десятичасовым, а фактически же трактор должен был находиться «в борозде» не менее двадцати часов в сутки. Кадров для двухсменной работы не хватало, и поэтому вся тяжесть ложилась на плечи единственного тракториста. Отпусков тоже не предоставляли. Были ли они предусмотрены, не знаю. Но первый отпуск мне дали только в 1957 году, после четырнадцати отработанных лет. Однако мы не были омрачены этим и прекрасно понимали, что сейчас не до отпусков, дорог был каждый день.

В один из июльских дней я пахал поле возле железной дороги, недалеко от станции Митино, и увидел, что вдоль всей железной дороги выставлена военная охрана. От этих охранников мы узнали, что такая же охрана стоит от Москвы до Берлина. Стояли они в зоне видимости друг друга, то есть с интервалом примерно двести метров. Это была очень сильная вооруженная охрана, к тому же на огромном расстоянии. Значит, что-то должно произойти очень важное.

И вот был теплый, солнечный день середины июля. Я ещё обрабатывал то поле и часов в десять увидел, как со стороны Москвы в сторону запада идет какой-то необычный поезд, состоящий из трех вагонов, без паровоза. Как же это так он может двигаться? До этого мы не знали, что кроме паровозов есть и тепловозы, а они совершенно отличались от паровозов и скорее были похожи на пассажирский вагон. У них не было ни трубы, ни шлейфа дыма. А вслед за этим поездом минут через пятнадцать проследовал второй, точь-в-точь такой же, а ещё примерно через такой же промежуток времени — третий. Это были правительственные поезда, или, как говорили железнодорожники, «литерные». Ранее таких поездов мы не видели, и народ заговорил, что это поехал И. Сталин на какую-то большую конференцию. Как я потом узнал, действительно, с 17 июля по 2 августа 1945 года состоялась Берлинская конференция в пригороде Берлина Потсдаме. То была конференция Глав правительств государств-победителей — СССР, США и Великобритании. В каком из этих поездов ехал И. Сталин — нам оставалось только догадываться. Да и зачем?

После окончания конференции эти поезда проследовали в обратном направлении, в сторону Москвы. А охрана железной дороги была снята. Мне суждено было видеть эти поезда движущимися в Берлин и обратно. Они оставили во мне глубокое впечатление и уверенность в мощи нашего государства.

Нам предстояло ещё больше пахать, сеять, обрабатывать землю. Ведь поля за войну почти не обрабатывались, заросли кустарником, а ещё страшнее — на этих полях война оставила много мин, снарядов и других взрывоопасных предметов. Поэтому пахать такие поля было очень тяжело и опасно. Много было случаев подрыва тракторов на фугасах и получения трактористом ранения или контузии.

Настала пора призыва в армию парней моего года рождения. Нас, трактористов, пока не призывали, а сделали отсрочку, так как остановить трактора было бы преступлением, а смены нам не было. Потом эту отсрочку поменяют на бронь.

Я очень хотел пойти в армию и обязательно мечтал попасть в авиацию. Я бредил ею и хотел стать летчиком- истребителем. Но сбыться этому не было суждено.

Мы не были в то время хозяевами своей судьбы. Нас посылали туда, куда считали нужным, не спрашивая нашего желания. Если кто-то самовольно оставлял работу, то его судили и наказывали несколькими годами тюремного заключения. За опоздание на работу виновный мог получить по суду до шести месяцев принудительных работ с вычетом 20-30 процентов из заработной платы. Отбывать наказание, как правило, посылали на другое предприятие.

Были случаи, когда нашего товарища отправляли на исправление на торфяное болото, а работники с торфяного болота «исправлялись» у нас в МТС.

Не суждено было мне прожить жизнь так, как я бы хотел, видимо, родились мы в такое время. А другой жизни уже не будет. Так, видимо, судьбой предназначено было, а от неё не уйдешь и не уедешь.

Прошел ещё год. Наступил 1946 год, трудный послевоенный год. Повсеместно шло восстановление разрушенного народного хозяйства. Правительством было объявлено об оказании особой помощи в восстановлении наиболее пострадавших, наиболее разрушенных пятидесяти городов Советского Союза, среди них был и наш город Смоленск.

Потом по стране были объявлены выборы в Верховный Совет и в Совет Национальностей. По нашему, Издешковскому, избирательному округу баллотировались министр финансов СССР т. Зверев Л.Г. и писатель-фронтовик К. Симонов. Для встречи с избирателями они приехали в специальном вагоне с охраной. Вагон от поезда отцепили и поставили на запасной путь, а поезд ушел дальше. По окончании встреч вагон прицепляли к другому поезду и везли дальше для встречи с другими избирателями.

На одной из встреч пришлось присутствовать и мне. Я был рядом с Симоновым и Зверевым. С Симоновым довелось обменяться мнениями по нескольким интересующим меня вопросам. Был он очень приветлив и располагал к себе. Одет был во фронтовую шинель с погонами. На погонах были звездочки, вроде, подполковника. Товарищ Симонов рассказывал нам, как ему пришлось пройти всю войну с фронтом. Декламировал свои стихотворения: «Дом в Вязьме», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?», «Жди меня» и «Открытое письмо женщине из г. Вичуга». Он не выговаривал букву «Р», но это не портило его речи, а наоборот украшало, делало запоминающейся на долгие годы.

Министр финансов т.Зверев запомнился мне своей грузностью. Живот у него начинался чуть ли не от подбородка. Я видел, как он заходил в свой вагон и не мог пролезть через вагонную дверь без посторонней помощи. В вагон его втаскивали люди изнутри, снаружи два охранника помогали его втолкнуть. При виде этой сцены у меня возник вопрос-недоумение: в стране царит голод, жесткие нормы на хлеб и другие продукты, а на министре это не отразилось. Для него, что другие нормы существуют?

Видимо, я был наивным, думая, что и хорошее, и плохое должно распределяться на всех одинаково, независимо от должности, от занимаемого поста. А почему фронтовик Симонов не такой?

Депутатами они были избраны — один в Совет Союза, другой в Совет национальностей.

А мы продолжали работать. В областных сводках показателей социалистического соревнования мы всегда занимали ведущие места, а бригаду нашу назвали «комсомольско-молодежной». Руководила этой бригадой опытнейший специалист — девушка Шура Фокина. Трактористами были я, Миша Козлов и Вася Шеляпин. По итогам работы за послевоенные годы наша бригада была награждена ЦК ВЛКСМ Премией Ленинского комсомола, а члены бригады во главе с бригадиром стали «Лауреатами премии Ленинского комсомола». К этому почетному званию нам выдали денежные премии по две тысячи рублей. До этого такой суммы денег в моих руках никогда не было, наверное, не приходилось её иметь и моим бедным родителям. За часть этих денег мать купила козу, и теперь у нас появилось молоко. Жить стало намного легче.

В 1947 году была отменена карточная система. Теперь хлеб в магазинах начали продавать свободно, хотя купить его было очень трудно. Чтобы занять очередь, надо было идти в магазин три километра, в полночь.

Однажды ко мне пришел посыльный и сообщил, что с моей матерью случилось что-то плохое: при погрузке мешков с посевным зерном появилась резкая боль в животе — и мне надо было срочно добираться до дому пешком, а это было около тридцати километров. Домой я попал на вторые сутки, мать металась от страшной боли в животе.

В колхозе уже были лошади, «монголами» их называли. И на такой лошади я повез её на станцию к проходящему поезду, чтобы в тамбуре доставить в город Вязьму, в больницу, ближе больниц не было. Там установили диагноз — «заворот кишок». Без подготовки знаменитый хирург Николай Футорный сделал операцию и спас матери жизнь. Но работать после этого она уже не могла.

Возникла проблема: как ей дальше жить с ещё маленьким сыном Володей. Надо было мне просить перевод из Издешковской МТС в Алферовскую, ближе к дому, для присмотра за ними. Мне пошли навстречу, и я оказался в МТС, где мог ночевать дома и обслуживать близлежащие колхозы.

Мастерской в этой МТС служил сарай из жердей, оштукатуренный с двух сторон. Был один старенький токарный станок. Из-за отсутствия электрической энергии его крутили вручную, как веялку. Крутил обычно тот, кому что-либо точили. Сложных операций на нем не выполняли, но болты, гайки точили. Еще растачивали с большим допуском шатунные подшипники к тракторам после заливки в местных условиях баббитом. Потом нашли и отремонтировали трофейный генератор, установили, и я своим трактором через вал отбора мощности приводил его в движение. Появилась своя электроэнергия, а это значило, что у нас появилось электроосвещение, электропривод станка и своя электросварка, это уже был большой прогресс, большая победа. Если мы раньше везли детали на сварку в Вязьму за 40 километров, то теперь уже мы сами могли оказывать помощь другим.

В зимнее время проводили массовые ремонты и готовили технику для работы к следующему сезону. Появилась большая потребность в специалистах, нужны были электросварщики, электрослесари, медники, токари и многие другие. Ждать их было почти неоткуда, и поэтому пришлось все это осваивать в процессе работы самим. Я хорошо овладел этими специальностями, потому что хотел уметь делать все сам. Это не трудно, это увлекательно, интересно. Но надо хотеть, очень хотеть.

Из поселка Издешково я шел пешком в свою деревню Высоцкое. До деревни Уварово была одна дорога, а от Уварова до деревни Высоцкое было две дороги: через д. Куракино или через д. Алферово. Дорога на Куракино проходила через лес и была плохо проезжей. Дорога через д. Алферово была несколько лучше, на ней часто можно было встретить попутчиков или встречных людей. Я решил идти этой дорогой. Когда я подходил к деревне Алферово, то услышал звуки гармошки и чей-то красивый голос, исполняющий песню:

Услышь меня, хорошая,

Услышь меня, красивая,

Заря моя вечерняя,

Любовь неугасимая.

Эта песня заставила меня остановиться и порадоваться услышанному. Потом музыка стихла, и я пошел быстрым шагом в деревню. Посреди деревни был танцевальный круг у дома Сидоровых, где было очень много людей. Проходило веселье, деревня праздновала престольный праздник «Спас». В центре публики сидел гармонист Миша Егоров, который работал диспетчером в Вяземском депо, и выводил на своей гармошке веселую мелодию. Мы с ним встретились взглядами, обменялись улыбками и поприветствовали друг друга кивком головы. Это был, пожалуй, один из лучших гармонистов нашей округи.

Мне захотелось пить. Я увидел в кругу Машу Сидорову, которая мне была знакома. Она была красивая, обаятельная и веселая девушка. Я позвал ее и попросил дать напиться. А она обратилась к рядом стоящей девушке: «Сходи ты его напои». Эта девушка жила недалеко от круга. По дороге мы познакомились, и я узнал, что ее зовут Катя. Я спросил свою новую знакомую: «Кто так красиво исполнял песню?». Она усмехнулась и ответила, что эта певица приехала из Москвы. Проводив Катю к кругу, я поблагодарил ее и пошел домой. А гулянье в деревне Алферово продолжалось.

Прошло какое-то время, и я опять оказался на этой дороге. За деревней косили луг с десяток женщин. У дороги косила Катя. Я подошел к ней, поздоровался, она ответила приветствием. Прямые валы скошенной травы лежали на большой площади. Я спросил: «Сколько дней ты косила эту ниву?» Она ответила: «Не дней, а часов».

Косари приходят на сенокос в начале утренней росы, часа в четыре утра, и косят до ухода росы — до 9-10 часов утра. В народе говорят: «Роса долой - коса домой». Потом я спросил: «А почему ты косишь, а не более старшие члены семьи?» Она ответила: «Отец пришел с фронта тяжело раненный; мать по состоянию здоровья не может; два брата, вернувшиеся с войны, имеют свои семьи; третий брат Михаил пришел с войны без руки и глаза, а четвертого брата Петю призвали в армию, но отправили в шахты в Тульскую область. Вот я одна и кошу». Потом я спросил: «А много тебе надо косить на корову?» Она ответила: «Мы косим с 10-й копны» (то есть 9 копен в колхоз и одну себе). А на корову надо было накосить 3 тонны сена.

Настала пора уборки урожая. Убранное зерно возили из всех колхозов в райцентр - поселок Издешково на приемный пункт «Заготзерно». Склады не были механизированы, все делалось вручную. Привезенное зерно надо было в мешках килограммов по 50-60 нести вверх по трапу метра 3-4 длиной. Я подошел к складу узнать, нет ли наших, деревенских, чтобы доехать с ними домой. На улице лаборантка шилом-заборником прокалывала мешки, брала зерно для анализа на влажность. Но тут около подводы я никого не встретил. А когда зашел в открытые ворота, то передо мной открылась такая картина: две девушки грузили мешок на спину третьей. Она с этим мешком поднялась по трапу вверх, когда освободилась от мешка и стала сходить вниз, то я встретился взглядом с той же Катей. Девушки носили мешки по очереди.

Прошло время, пришла зима. Больная мать после операции уже больше не могла топить печь, готовить еду и вести хозяйство. Она предложила мне жениться, привести молодую хозяйку в дом. К этому, признаться, я был не готов. Да и невест к тому времени надежных у меня не было. Мать обидеть я не мог. Я вспомнил про свою знакомую Катю и решил встретиться и поговорить с ней. При встрече я спросил: «Хотела бы ты стать моей женой?» Она дала согласие. Однако легкой жизни я ей не обещал. На второй день после свадьбы она должна была возложить на свои плечи тяжелое бремя хозяйки дома.

Вскоре после свадьбы мы были приглашены к родственникам в гости. После первой застолицы зазвучала песня, которую я слышал когда-то у д. Алферово.

Ее исполняла не московская певица, а моя жена Катя. Ее веселый, красивый голос напоминал голос артистки Зыкиной. А было это в феврале 1950 года...

МТС возрождалась. К нам начала поступать сельскохозяйственная техника: плуги, сеялки, культиваторы и трактора «ВАРЗ».

Это колесные трактора марки ХТЗ (СТЗ), но прошедшие восстановительный ремонт на Московском восстановительном авторемонтном заводе (ВАРЗ). По тем временам это была надежная техника. Многие узлы и агрегаты на них были абсолютно новые. Потом стали поступать новые льнотеребилки, льнокомбайны, самоходные зерноуборочные комбайны.

Машинно-тракторный парк рос. Нужны были хорошие специалисты, руководители. Так я оказался в роли руководителя. Сначала — механика «по трудовым процессам», а потом был выдвинут на должность инженера по сельскохозяйственным машинам. Жить стало немного легче. В МТС стали платить заработную плату, а к каждому мартовскому женскому празднику в стране происходило снижение цен на многие жизненно важные товары. Снижение цен было ощутимым, и народ всегда ждал этого праздника и был благодарен нашей партии и правительству.

После майских праздников, числа с третьего, начиналась ответственная кампания по подписке на заем. Каждому рабочему, служащему и всем крестьянским семьям надо было в обязательном порядке «добровольно» подписаться на заем для государства, выражаемый месячной заработной платой. Через двадцать лет Государство обещало погасить этот заем и вернуть долги заимодателю. Но этого не произошло.

К этому времени во всех организациях были созданы комсомольские и партийные организации. Они были передовой ведущей силой. Комсомол называли резервом партии и ее помощником. Строго по графику проводились комсомольские собрания и, как правило, под наблюдением партийной организации, т.е. на комсомольском собрании должен был присутствовать член партийного бюро или другой доверенный член партии.

Мне запомнилось одно из комсомольских собраний, прошедшее с ЧП. Как и всегда, был избран президиум собрания из трех человек, был докладчик, который освещал работу за определенный период. И было обсуждение доклада, т.е. выступающие должны были отметить положительную работу комсомольской организации, вскрыть недостатки и предложить выход на более продуктивную работу.

Докладчик закончил читать доклад, и должны были начаться прения. Но, наверное, как всегда, первому выходить выступать было трудновато, какая-то робость сдерживала, и тогда председательствующий из президиума собрания кому-то предлагал конкретно взять слово и что-то дельное сказать.

А к нам, в нашу комсомольскую организацию, недавно пришел новичок, работал он прицепщиком и был молодым комсомольцем. Звали его Сенькой. И вот этот Сенька встал, хотел пройти к столу. Но председатель собрания предложил выступать с места. Сенька остановился, потоптался на месте, видимо, хотел собраться с мыслями и перебороть волнение, возникшее перед выступлением, и вдруг сказал: «Да здравствует шайка коммунистов и беспартийных!»

У сидящих в зале появился какой-то взрыв вроде смеха, вроде возмущения. Потом вскочил представитель от партийной организации и прокричал: «Ты что мелешь антисоветчину?». Сенька сам испугался сказанного и начал объяснять, что он хотел сказать «блок», а получилась «шайка». Это слово он часто слышал от матери, когда приводил к себе в дом компанию друзей, и мать говорила: «Опять ты привел эту шайку!» Поэтому это слово он хорошо знал, а слово «блок» слышал очень редко, да и плохо представлял его значение, вот и перепутал их.

Собрание учло его молодость, хорошую работу и ограничилось наказанием — поставить на вид. После этого Сенька на собраниях не выступал, а мы еще долго смеялись над ним.

В середине следующей зимы, ближе к весне, был объявлен Областной слет передовиков сельского хозяйства. От нашего района право быть участниками этого слета заслужили около двадцати человек. Среди них были работники МТС, передовики колхозов, ферм, был делегатом на этом слете и я. Проходил он торжественно в отремонтированном здании драматического театра. Много было приглашено почетных гостей из Москвы и соседних областей. Присутствовали все первые секретари райкомов партии. Открывался слет полуторачасовым докладом об успехах и новых задачах. Заканчивался бурными аплодисментами. Затем объявлялся перерыв на 15-20 минут, а после перерыва должны начаться выступления. В списках в первой десятке выступающих был записан и я.

Когда объявили перерыв, то почти все зрители поднялись и пошли в фойе перекурить или что-то купить в буфетах. Я тоже поднялся со своего места, а мой стул был рядом с проходом, и стал пропускать идущих, не спешил пойти вслед за ними. Потом стали выходить члены президиума. Последним шел человек, в котором я узнал нашего земляка Михаила Исаковского. Когда он дошел до меня, то я сделал шаг ему навстречу, поздоровался с ним, назвав его по имени и отчеству. Он тоже остановился и поздоровался со мной. Спросил меня, из какого я района. Видимо, хотел встретить земляков. Отвечая на его вопросы, я рассматривал Михаила Васильевича и хотел запечатлеть и сохранить его облик в своей памяти навсегда. Мне очень запомнились его бинокулярные очки со сложными линзами. Эти очки ему делали, кажется, где-то за границей. Всем же остальным он не выделялся среди народа.

После перерыва все уселись по своим местам, шум стал стихать, и начались выступления (прения). Чем ближе подходила моя очередь идти выступать на областную трибуну, делиться опытом своей работы, тем больше я волновался. Так, видимо, бывает со всеми. Хотя опыт выступлений у меня уже был. Я выступал на районных собраниях, часто бывал в президиумах, но на уровне области выступать предстояло впервые. Когда выступаешь, то твое выступление записывают стенографисты, а когда выступление закончишь и идешь мимо этих стенографистов на свое место, то они тихонько просят отдать им листок с текстом выступления, чтобы не расшифровывать свои записи. Так было и со мной, но когда стенографистка попросила передать ей запись моего выступления, то я не мог ей ничего дать, так как выступал всегда без бумажки.

На второй день этого слета ведущий объявил, что слово предоставляется нашему земляку, почетному гостю, поэту Михаилу Васильевичу Исаковскому. Зал встал, и под бурные аплодисменты Михаил Васильевич пошел к трибуне. Его выступление-поздравление было заслушано с огромным вниманием, а после окончания выступления зал провожал дорогого земляка с трибуны долго не смолкающими аплодисментами.

Такие мероприятия (слеты) придавали много сил и энергии не только участникам, они вызывали огромный интерес у других людей и желание стать достойными участниками таких слетов в следующем году. Этому очень способствовало социалистическое соревнование.

МТС была тогда ведущей силой на селе, на нее государством была возложена задача быстрейшего восстановления разрушенного войной сельского хозяйства. Но необходимых сил пока все еще не хватало.

В 1954 году состоялся специальный пленум ЦК КПСС, который вошел в историю страны как Сентябрьский. По решению этого пленума, из городов по призыву партии на село поехали сто тысяч инженеров и техников для усиления руководящих кадров. Старые руководители — практики, не имеющие специального образования, были заменены вновь прибывшими городскими кадрами — производственниками. К нам в МТС приехал новый директор Скотников В.Я., инженер по сельскохозяйственным машинам Юшкин А.П. и другие.

Почти все приехали с семьями, и это выбило почву из-под ног у желающих разжечь к ним ненависть. Они полностью приняли на себя порученное и доверенное Партией дело государственной важности, а мы не обиделись и не отстранились, стали им помогать, учить тому, чего они не знали. Нам полезно было узнать порядки, требования промышленности. У нас стали появляться Боевые листки, Молнии, стенная газета. Теперь к нашему трудолюбию добавилась производственная культура.

Между МТС и её бригадами стали внедрять радиосвязь. К нам поступили радиостанции «Урожай». Для оказания срочной технической помощи в бригады поступили машины технической помощи или, как мы их называли, «Летучки».

Разбросанность тракторных бригад была большая, отдельные бригады работали от центральной усадьбы МТС за тридцать, сорок километров. В случае поломки трактора (а это было) раньше на его восстановление уходило много времени. Теперь о поломке в считанные минуты по рации сообщалось в МТС, а через час-два «Техпомощь» с участковым механиком уже была в нужном месте.

Это был прогресс! Большую роль в этом сыграла постоянная забота Партии и Правительства о сельском хозяйстве. И во многом это заслуга тех «стотысячников», которые сумели на местах поставить работу в сельском хозяйстве на промышленную основу.

А на моем жизненном пути встретился Человек, который изменил всю мою дальнейшую жизнь. В свободное время я выполнял электросварочные работы, но специалистом был только при сварке горизонтальных швов, а ведь сварщик должен варить и вертикальные, и потолочные швы.

К нам в МТС из Армии пришел молодой специалист- электросварщик П.К. Каземиров. Он умел варить любые швы в любом положении. Когда мы познакомились ближе, то он решил научить меня варить так же, как варит он. Я сначала не понял его идеи, а когда пришло время ему ехать на защиту диплома в Загорский сельскохозяйственный техникум (он там заочно учился), то для своей замены рекомендовал директору меня (иначе без замены его могли не отпустить) и сказал, что этот будет варить не хуже. Когда он возвратился после защиты диплома, то сказал мне: «А теперь поедешь учиться ты». Это прозвучало как приказ. Предложение очень хорошее, но ведь сколько лет прошло с той поры, как я закончил школу. Возникли сомнения. Поступлю ли я? Сдам ли вступительные экзамены?

Но одно дело бояться, а другое — надо преодолевать этот страх и искать пути побеждать. Поехал я в Хотьковский техникум механизации и электрификации сельского хозяйства, успешно сдал вступительные экзамены и был принят на первый курс заочного образования. Теперь впереди четыре года надо было «грызть гранит науки».

После окончания второго курса меня как механика- практика направили учиться в Ржевский техникум механизации и электрификации сельского хозяйства на третий курс очной учебы. В 1959 году, по окончании этого техникума, я получил диплом с отличием (красный) и был направлен для дальнейшего распределения в Смоленское областное управление. А управление назначило директором Серго-Ивановской ММС.

Эта организация занималась осушительными работами на переувлажненных землях, производила культурно-технические работы, заготовку и вывозку на поля торфа и многие другие работы.

Согласно плану в 1961 году нам предстояло произвести осушительные работы на огромном (несколько сот гектаров) заболоченном массиве в пойме реки Сежа на территории совхоза «Баскаковский».

Когда пригнали к этому массиву в деревню Ширяиха тяжелую технику, то около нас собралось много жителей деревни. Они поведали нам историю двадцатилетней давности. Суть её такова. В декабре 1941 года эта местность была оккупирована немецкими войсками, и они продолжали двигаться к Москве. А в воздухе часто летали самолеты, как наши, так и немецкие. Между ними часто завязывались воздушные бои, в которых были обоюдные потери. И вот 14 декабря, перед вечером, с запада на восток летел наш самолет, как потом выяснилось, разведчик. Над деревней Ширяиха откуда ни возьмись из- за облаков вылетели два немецких «Мессершмидта», атаковали наш самолет, подожгли и скрылись. А наш самолет упал на то болото, которое мы приехали осушать. По словам очевидцев той трагедии, один летчик должен был находиться в самолете, т.к. первоначально самолет падал на крайний дом, а потом немного взмыл вверх, стараясь перелететь, спасти этот дом, и упал в болото. Этот вираж дал право очевидцам предполагать, что в самолете был еще живой летчик, он и сделал этот маневр.

А второй летчик выпрыгнул из самолета, но, не раскрыв парашюта, был расстрелян немцами в воздухе и упал на огород в соседней деревне.

Самолет ушел в болото, и его след закрыла болотная жижа. Так он и лежит до сих пор. Где конкретно это место падения — никто указать не мог, так как после падения немцы запрещали туда ходить, а потом оно заросло болотной растительностью, все сравнялось. Но во время нашего поиска на одном участке мы заметили выделяющуюся по окраске растительность, она была немного темнее. Когда экскаватором начали раскапывать эту болотистую массу, то наши предположения подтвердились. Здесь действительно были останки того самолета, и действительно были найдены останки одного летчика.

В кармане гимнастерки мы нашли несколько документов и фотографии. Хотя пролежали они в болотной воде двадцать лет, но после промывки и просушки их можно было читать. Принадлежали они штурману эскадрильи капитану Политыкину В.К., а по почтовой квитанции на перевод денег в город Астрахань со станции Монино Московской железной дороги мы узнали, что у него есть жена, семья. Это облегчило нам поиск семьи. Но она уже за это время оказалась в городе Калуге, а один из сыновей — Владимир — уже заканчивал Московский ИИЖТ.

Останки капитана Политыкина были погребены на братском кладбище в поселке Туманово Смоленской области. Второго летчика, теперь уже с сыном Политыкина — Владимиром — я искал двадцать пять лет. Его останки были погребены на Тростянском кладбище. Это был капитан Климанов А.И., командир эскадрильи. По завершении поисков мы перезахоронили капитана Климанова в братскую могилу к капитану Политыкину.

С помощью энтузиастов я изготовил и установил на могиле двух капитанов в поселке Туманово достойный их подвига памятник, напоминающий самолет. На его крыльях закреплены фотографии и сделаны соответствующие надписи.

Семью Климанова Л.И. после этого мы искали еще три года, но нашли. Так через 48 лет после гибели героя-летчика родные узнали о его судьбе. Живет семья Климанова в городе Волгограде. А мы теперь стали как родные. Горе объединяет людей. Эти семьи так же, как наша, считались семьями без вести пропавших.

Подвиг бесстрашных разведчиков не был отмечен даже посмертно. И только после того, как эти отважные сыны Родины были найдены, с их семей было снято клеймо без вести пропавших. А мне, как директору, совместно со своим коллективом и Калужским обкомом партии удалось решить вопрос выделения квартиры семье В.К. Политыкина. Потом нашли и полк этих бесстрашных героев, с которого улетали они на последнее задание и с которого не вернулись. Это был Монинский аэродром. Наземная разведка обнаружила на территории Смоленской области немецкую танковую колонну длиною более 10 км и движущуюся на Москву.

Воздушным разведчикам надо было подтвердить это и дать точные координаты. На выполнение этого особо важного задания предстояло лететь командиру эскадрильи капитану Л.И. Климанову и штурману эскадрильи капитану В.К. Политыкину. Погода была нелетная, и поэтому найти эту колонну им удалось только с третьего вылета. По рации они сообщили в штаб ее координаты, но стоило им это жизни. Из полета они не вернулись и числились в списках как «без вести пропавшие».

Сейчас этот полк базируется на территории Смоленской области и числится как 47 ГРАП.

За сорок с лишним лет моих связей с полком и проведение большой патриотической работы среди молодых авиаторов мне присвоили звание «Почетный ветеран полка».

Наша ММС производила также культуртехнические работы на землях совхоза «Родоманово» Гжатского района. Мне надо было проверить бригаду, работающую в этом совхозе, и по пути заехать в Гжатскую СХТ по вопросу покупки некоторых запасных частей для землеройной техники.

Для того, чтобы попасть в этот совхоз, надо было проехать через весь город Гжатск, а по пути при въезде в город была и СХТ. Подъехав к СХТ, я зашел в отдел снабжения, руководил которым друг детства Юрия Алексеевича Гагарина — Валентин. Но его не оказалось, а работница отдела сказала, что приехал Юрий Алексеевич, и Валентин у него на встрече. В Гжатск приехал Юрий Гагарин. Я поехал в совхоз. Ехать надо было мимо домов Гагарина — дома-музея и дома, построенного от правительства родителям космонавта.

Проезжая мимо этих домов (один слева, второй справа), я увидел, что у дома родителей дежурит московская милиция. Мне захотелось остановиться и подойти к этому дому в надежде увидеть Юрия Алексеевича. Так я и сделал. Проехав несколько десятков метров, поставил машину на обочину (за рулем ехал сам, так как, по указанию Н.С. Хрущева, использование шоферов руководителями тогда было отменено) и пошел в сторону дома. А навстречу мне к дому подъезжала черная машина «Волга» с включенным фонарем поворота направо. Дежурившие милиционеры дружно распахнули решетчатые въездные воротца, и машина въехала во двор.

Приехал Юрий Алексеевич с большой компанией из какой-то загородной поездки. Нам хорошо было видно, как из машины стали выходить Юрий Алексеевич, его жена Валентина, братья Валентин и Борис, Валентин из СХТ и кто-то еще. Юрий Алексеевич был одет в спортивный костюм.

Все они пошли в дом, а на улице начал собираться народ, желающий увидеть первого космонавта Земли, к тому же нашего земляка. Собрались в основном женщины, они стали просить, чтобы вышел Юрий Алексеевич. Просьбу передали в дом, и оттуда ответили, что Юрий Алексеевич переоденется и выйдет.

Прошло не более десяти минут, как действительно с крыльца веранды вышел человек в лётной форме, в фуражке и направился к нам. Подойдя к нам, поздоровался. Я стоял первым к нему, поэтому подал ему руку, он тоже взаимно протянул мне свою руку. Когда мы находились друг от друга на расстоянии рукопожатия, то я определил его рост: он оказался немного ниже меня, т.е. среднего роста. На лице была его гагаринская улыбка, а грудь украшали три Золотых Звезды Героя (одна СССР) и несколько других орденов, в том числе были ордена, нам неизвестные, иностранные.

Из публики стали обращаться к нему с разными просьбами, вплоть до оказания помощи в получении квартиры. На эту просьбу он ответил, что надо обратиться к районным властям или по месту работы. А он всего-навсего летчик-космонавт.

Побеседовав с нами, он сказал, что едет на встречу с коллективом завода «Динамик», и пригласил желающих поехать с ним. Так состоялась моя единственная встреча с первым в мире космонавтом, нашим земляком Юрием Алексеевичем Гагариным.

Позже я бывал в доме-музее и в доме его родителей. Анна Тимофеевна, мать Юрия Алексеевича, после осмотра музея пригласила посетить дом, где они живут с Алексеем Ивановичем. Это через дорогу.

Мы вошли в дом. С левой стороны был зал, в зале посреди стены стоял комод, в углу на столике — телевизор. Над комодом висел ковер примерно метр на метр, а в овале ковра был изображен Никита Сергеевич Хрущев. Из зала направо просматривалась спальня. А прямо по коридору, видимо, была кухня, и там сидел и что-то писал Алексей Иванович — отец Гагарина. Семья была несказанно уважительная, благородная, великодушная.

А жизнь продолжалась. Вышло постановление Правительства об укрупнении районов с целью сокращения административно-управленческого аппарата. Так, Тумановский район прекратил свое существование и был поделен на две части. Восточная отошла к Гжатскому району, западная — к Вяземскому. Административно мы оказались в Гжатском районе. Там такая станция была своя, а в Вяземском её не оказалось. Решением облисполкома мы должны были ликвидировать Серго-Ивановскую ММС и создать новую в поселке Туманово, теперь уже Вяземского района.

Работа эта крайне сложная: надо было решить вопрос с кадрами, которые в силу разных обстоятельств не могли поменять место жительства. Надо было найти кадры на новом месте. Много потребовалось жилья, нужно было построить хорошую базу, склады, автозаправку, контору и т.д. и т.п.

Коротко скажу, что эту задачу, не останавливая работы, мы успешно выполнили в короткий срок. В поселке Туманово появилась новая ММС. А вот тот братишка Володя, который провел свое начальное детство у матери около груди, к этому времени вырос в юношу, и его призвали служить на три года в армию, в Кантемировскую дивизию. За то время, пока он будет служить, мы переедем в город Велиж. Меня назначат директором новой машинно-мелиоративной станции.

На голом месте, на берегу Западной Двины, предстояло построить жилой микрорайон, промышленную базу, очистные сооружения и прочие необходимые объекты. В южной части города построили и открыли новую улицу — Коммунистическую, и, видимо, судьбой предназначено было стать мне ее первым жителем.

Был создан хороший трудовой коллектив, перед которым стояла задача повышения плодородия полей, осушения огромных массивов заболоченных площадей, уборки камней с полей, заготовки и вывозки на поля торфяных компостов.

Силами хозспособа велось большое строительство вышеперечисленных объектов. За короткое время машинномелиоративная станция снискала себе почет и уважение среди других организаций города, района и области.

Заканчивался партактив Велижского района. Ведущий этого актива сообщил: «Домой расходиться не торопитесь, после официальной части будет неофициальная — к нам едет на встречу Герой Советского Союза Егоров Михаил Алексеевич, водрузивший знамя Победы над Рейхстагом». Этому сообщению все были рады. Для встречи великого гостя в соседнем зале уже были накрыты столы, и с минуты на минуту ожидали его приезда. Ехать ему до нас было недалеко, километров девяносто, то есть из соседнего города Рудни.

И вот машина УАЗ-469 подошла к зданию РК КПСС, и из нее вышел прославленный человек, я бы сказал, Герой из Героев, старший сержант Егоров Михаил Алексеевич. На груди его красовалась золотая звезда Героя Советского Союза, орден Ленина и еще много орденов и медалей. Встреча произошла торжественно, хотя Михаил Алексеевич не любил показного отношения к нему, но сдержать восторг тех, кто воочию увидел человека-легенду, составляло определенную трудность. На встрече Михаил Алексеевич рассказал, как и какой ценой водрузили знамя Победы. Один маленький эпизод, мало кому известный, я вам расскажу. В Рейхстаге еще было полно немецких солдат, и они оказывали большое сопротивление нашим наступающим войскам. Жестокие бои были за каждый этаж, за каждое продвижение к куполу Рейхстага. Уже четыре пары знаменосцев погибли, не достигнув цели. Егоров М.А. и грузин Мелитон Кантария были пятыми. Им все же удалось ночью подняться на купол. Егоров нес знамя, а Кантария его сопровождал. Достигнув вершины купола, вынули из чехла знамя и собрались крепить на самой высокой точке, а с собой не оказалось никаких средств крепления. Что делать? Ведь в руках держать не будешь, а закрепить нечем. Тогда Мелитон Кантария, проявив находчивость, предложил разрезать чехол из-под этого знамени на полоски и ими укрепить. К счастью, финские ножи при них были.

Но пока все это делали: разрезали чехол, прикрепляли знамя — начало светать, начались обстрелы. И им ничего не оставалось делать, как лечь на этом куполе и притвориться убитыми. Так они пролежали, не показывая признаков жизни, весь день 30 апреля до наступления темноты.

Во время перерыва Михаил Алексеевич охотно соглашался сфотографироваться с желающими сохранить память об этой встрече с ним навечно. А встретиться с ним мне довелось еще несколько раз.

Владимир после армии поступил учиться в Ново- Черкасский гидромелиоративный техникум, там женился, а по его окончании какое-то время работал в Велижском РК КПСС. Затем райком партии послал его учиться в город Ленинград в ВПШ (высшая партийная школа) на три года.

А мы снова поехали, теперь уже в Дорогобуж на ЗЛУ. К этому времени наш старший сын Саша учился в Белорусской сельскохозяйственной академии в городе Горки. В этой же академии учился и я на заочном отделении. Двое других детей, Вера и Толя, были еще учащимися средней школы. Потом Вера окончит Смоленский филиал Московского энергоинститута, а Анатолий — Гагаринский зоотехникум.

Завод азотных удобрений (ЗАУ) начал усиленно строиться, его объявили Всесоюзной комсомольской стройкой. Стали возводиться и сдаваться в эксплуатацию производство катализаторов, цех серной кислоты и многие другие цеха и производства. Та система содержания в работоспособном состоянии этих производств и цехов, которая существовала до этого времени, стала недостаточной. Она не справлялась с большим объемом работ. Возникла необходимость перехода на централизованный, плановый ремонт и обслуживание оборудования завода. Для этого надо было создать специальную организацию.

Директор ЗАУ товарищ Литвишко В.К. пригласил меня к себе в кабинет, подал стул и усадил против себя. Началась беседа, пока не раскрывающая истиной цели моего приглашения. Стал для порядка спрашивать: «Где работал? Кем? Что делал?». А потом сказал, что для дальнейшей работы завода возникла необходимость создать ремонтно-строительно-монтажное управление. «Из твоих документов, — сказал он, — я узнал, что ты имеешь хороший опыт по созданию новых организаций. Ты создал новую организацию в Туманове, в городе Велиже. Я уверен, что ты справишься с такой задачей и у нас на Дорогобужском ЗЛУ. Надо создать ремонтно-строительно-монтажное управление. Я, как директор и заинтересованное лицо, буду тебе помогать».

После некоторых раздумий я дал согласие и начал организовывать сначала участок Новомосковского РСМУ, потом нас передали в Минский трест ЗХРСМ.

Здесь мы выросли до управления (РСМУ-8), и численность работающих в нашем управлении достигла пятисот человек.

Теперь мы полностью обеспечивали заводу плановые и текущие ремонты. При более сложных плановых ремонтах с целью сокращения сроков простоя цеха или производства мы приглашали помощников из родственных нам организаций Союза. Иногда прибывало на остановочный ремонт до пятисот монтажников. Приезжали они со своим оборудованием, инструментом и со своим руководством. Нам предстояло обеспечить их жильем, питанием, бытовыми помещениями и прочим.

В свою очередь и мы выезжали на остановочные ремонты (это когда останавливается цех или производство) на родственные заводы: Гомель, Солигорск, Ионава (Литовская ССР), Тольятти, Таллин, Россошь, Березники, Уварово (Тамбовская область) — по 50-80 человек со своим оборудованием. Много оказывали помощи Смоленскому авиационному заводу. А на Сафоновском заводе пластмасс даже создали свой участок.

Коллектив нашего управления везде и всегда выполнял доверенное ему дело в срок, с высоким качеством, без рекламаций. У нас появились хорошие специалисты по ремонту котлов высокого давления, монтажники-высотники, газоэлектросварщики высоких разрядов, рентгеноскописты по просветке швов и многие другие.

Расскажу один эпизод из жизни трудового коллектива. На Дорогобужском ЗАУ в цехе нитрофоски случилась авария — на выхлопной трубе (высота ее 180 м) на 98-й отметке (расстояние от земли в метрах) выпало звено трубы (кольцо), и этим кольцом перекрыло выход ядовитых газов. Верхняя часть трубы осталась держаться на боковых опорах. Цех остановился и до устранения этой аварии работать не мог. Из цеха в РСМУ-8 поступила срочная заявка на монтажный участок №4 с просьбой восстановить трубу силами монтажников-высотников. Специальной бригады высотников у нас на тот момент не было, пришлось в срочном порядке создать ее из энтузиастов. И такие нашлись.

Первым дал согласие бригадир монтажников Анатолий Абрамов (мой сын), затем дали согласие монтажники Н. Соболев, М. Шашков, В. Гринин. Внизу на земле обслуживать монтажников, поднявшихся почти на 100-метровую высоту, согласился А. Лысенков.

Поднимались по вертикальным лестницам вверх более получаса. Подниматься было очень трудно: немели руки, уставали ноги. Лестница была мокрой и скользкой, труба имела маятниковую качку. К тому же, и первоначальный груз (веревки) давал о себе знать.

На земле было солнце, пригрев (это было 22 марта), а на той высоте, где предстояло работать, была легкая снежная метель, которая с земли не была видна, и мороз с ветром. Из-за качки трубы и для подстраховки пришлось вокруг опор натягивать ванты из троса и к ним пристегиваться монтажными поясами. Предстояло с земли поднять необходимый инструмент и оборудование для разрезания выпавшего кольца, разделки его на несколько фрагментов и спуска их на землю. Как производилась эта опасная работа, я описывать не буду, но авария к концу дня была устранена. Цех снова запустился и начал производить продукцию.

Когда закончилась эта работа, то на земле уже наступили сумерки, а там, на высоте, еще долго светило солнце.

Бригада монтажников, теперь уже высотников благополучно спустилась на землю, а вечером А. Абрамов отметил день рождения.

Руководство управления проявляло большую заботу о судьбе каждого человека нашего коллектива. Хозспособом строили жилье, так, в городе Дорогобуже был построен 44-х квартирный дом. Было начато строительство еще одного 96-ти квартирного дома. Очередь на получение жилья была сведена до минимума.

Большую помощь получили от нашего земляка, дважды Героя Советского Союза, маршала авиации, командующего войсками ПВО, товарища Колдунова А.И. По моему обращению к нему с просьбой оказать помощь в выделении нам грузовых машин в связи с перевооружением Армии он выделил две легковые машины и пятьдесят восемь грузовых.

Легковые машины и восемь грузовых мы оставили для своего управления, а пятьдесят грузовых были переданы тресту ЗХРСМ в городе Минске. Руководство треста эту помощь назвало «событием века».

Строительство шло не только у нас, но и по всей стране. Я расскажу о некоторых стройках, свидетелем которых довелось быть в нашей области...

В начале моего рассказа я писал, что «электричества в деревнях не было, и освещались в темное время суток керосиновыми лампами». Но вот в 70-е годы была завершена полная электрификация всей области, всех населенных пунктов. Эта была огромная победа всего трудового народа.

Иван Ефимович Клименко — в то время первый секретарь Смоленского обкома КПСС — выдвинул призыв: «Живешь на Смоленщине — будь строителем!». И народ этот призыв принял в прямом смысле. На всех строительных объектах начали появляться башенные краны. Они поднимали груз, но со стороны казалось, что они подпирают небо, соединяют землю с небом, с облаками. По ним можно было видеть размах строительства.

Для обеспечения народного хозяйства дешевой электроэнергией, для лучшей жизни на Смоленщине было построено несколько электростанций, в том числе и атомная в Десногорске. За короткий срок почти на голом месте были построены станция и город Десногорск.

В то время мой старший сын Александр Иванович после окончания Белорусской академии работал на строительстве этой станции и участвовал в закладке корпуса первого блока. А мы с женой поехали навестить его и взяли с собой их сына Витю, который воспитывался у нас. По адресу нашли их место жительства — вагончик. Он был на две семьи. Из таких вагончиков был собран целый поселок, даже с улицами. Сашу я нашел на том самом объекте, где закладывался корпус первого блока атомного реактора.

От своих родителей я слышал, что при закладке какого-то здания нужно под угол положить монету «для долговечности этого здания, для счастья». Верный этим традициям, я подошел к каменщику, который укладывал первые ряды кирпича на фундамент на правый от меня угол, и с его разрешения положил двадцатикопеечную монету под кирпич правого угла этого здания. Большего достоинства монет тогда не было. Она там должна лежать и сейчас, и будет лежать до тех пор, пока будет существовать эта станция.

За короткое время был построен красивый город Десногорск с квартирами московского типа. Он стал гордостью не только смолян, но и России в целом.

Первым директором строящейся АЭС был Иван Андреевич Мельник. Он был переведен сюда с Дорогобужской ТЭЦ.

Не каждый регион может похвалиться своими самолетами, построенными на его территории и руками его жителей. Самолеты, построенные на Смоленском авиационном заводе, можно увидеть в небе над многими странами мира. Наш авиазавод участвовал в строительстве знаменитого космического корабля «Буран», побывавшего в космосе и вернувшегося на землю.

Город Дорогобуж на устах у людей вот уже 850 лет. Его история похожа на историю Российского государства. Но в послевоенные годы он обрел себе небывалую славу — из аграрного стал промышленным. На территории Дорогобужского района появилась крупная электростанция, котельный завод, картонно-рубероидный завод и завод минеральных удобрений. Вместе с ними рос город и появился поселок городского типа Верхнеднепровский.

Долгое время велись дебаты с Москвой о том, как называть Верхнеднепровский — город или поселок. По моему убеждению, победила бюрократия. А я и многие другие жители Верхнеднепровского считают его пусть и небольшим, но городом. И надеюсь, в скором будущем наше мнение подтвердится.

В городе Ярцеве, на его окраине, был построен огромный чугунолитейный завод — один из крупнейших в Европе, как тогда писала пресса. Вместе с этим заводом был построен поселок городского типа Пионерный. Это почти город в городе.

Не было забыто и село. Постоянное внимание развитию сельского хозяйства, повышению урожайности полей, развитию животноводства и улучшению жизни сельского населения уделяло наше правительство.

По инициативе Смоленского обкома в селе Алексино Дорогобужского района, в старом конезаводе №16 имени Буденного, основанном еще в 1922 году, был построен новый комплекс со светлыми конюшнями, левадами, маточником, с ипподромом и даже с трибунами для просмотра бегов.

В Алексино на бега съезжаются, как на праздник, не только из ближайших населенных пунктов, но и из соседних районов области. Бывает до пяти тысяч гостей. Новый конезавод — это гордость Смоленщины. За высокие показатели в развитии коневодства он был награжден орденом Ленина еще до войны в 1940 году. Лошади этого завода становились участниками бегов в Германии, США, Венгрии, Швеции, Норвегии, Финляндии, Дании и во многих государствах. Они показали непревзойденную резвость до 1 мин. 58 сек. на дистанцию 1600 метров.

Здесь славится потомство жеребца Трепета (линия). Он дал за 6 лет 30 голов. А его сын Петушок оставил 80 сыновей и дочерей. Потомком Петушка был Павлин.

Не каждый человек удостаивается после ухода из жизни иметь памятник на могиле (хотя это надо), а вот лошади Павлину на его могиле в селе Алексино на территории конезавода установлен памятный камень с увековечивающей надписью.

В Сычевском районе, в совхозе «Дугино», был поставлен животноводческий комплекс по выращиванию высокопродуктивных коров. Здесь была выведена новая порода — Сычевская. Коровы этой породы дают молока до 7 тыс. литров в год при высокой жирности.

В колхозе имени Радищева Гагаринского района под руководством знаменитого председателя колхоза, Героя Соц. Труда Ивана Антоновича Денисенкова, добились урожайности полей до 60 центнеров зерновых с гектара на большой площади. Это неслыханный урожай для нашей зоны. Этот показатель был очень важен для ориентира других коллективов колхозов и совхозов в достижении таких урожаев на их землях и на всей территории Смоленщины.

А в Велижском районе в верховьях реки Западная Двина, когда я приехал в совхоз «Селезневский», то на основании увиденного возникла мысль — видимо, бог нес камни на всю область, а высыпал здесь. Хотя и не был верующим, а другого ответа не нашел.

Эти камни сильно препятствовали обработке полей, уборке урожая. Особенно неравнодушен был к ним директор совхоза Сергей Иванович Новиков. Не ошибусь, если скажу, что его основной целью жизни было очистить поля от камней. При помощи совершенной на то время техники силами машинно-мелиоративной станции эта работа была проведена.

Большое внимание уделялось строительству дорог. Бездорожье было большим бедствием для людей. И вот пришла пора взяться за строительство дорог с твердым- покрытием. Я уже писал, что первая такая дорога, автомагистраль Москва—Минск, была построена еще до войны. Сейчас представить себе невозможно, как было бы без этой дороги. Теперь настоящими дорогами соединили все райцентры с областным центром. Крупные объекты, населенные пункты также были соединены дорогами с всесезонным проездом. Теперь мы не задумываемся над тем, как проехать в тот или иной населенный пункт. А ведь совсем недавно, как писал Роберт Рождественский, «чтобы доехать от села до села, не хватит ни рессор, ни мата...»

В поселке Сафоново был найден уголь. Открыли шахты, затем стали строить крупные заводы, такие как завод пластмасс, «Электромаш», «Гидрометприбор», «Теплоконтроль», хлебозавод. И поселок Сафоново на наших глазах превратился в город. Если совсем еще недавно станция называлась чужим именем, то теперь город Сафоново знают далеко за пределами нашей страны.

В городе Сафоново, наверное, как и во всех городах, была хлебопекарня. Она ничем не выделялась среди подобных предприятий, но с приходом в руководство Елизаветы Петровны Малик быстро пошла в гору. Теперь это одно из крупных предприятий такой отрасли не только в Смоленской области, но и далеко за се пределами.

За послевоенные годы Смоленщина далеко шагнула вперед в своем развитии. Построено много крупных предприятий, появились новые города, учебные заведения, значительно возрос уровень жизни людей. Но жизнь не останавливается, впереди еще немало дел для процветания нашей Родины — Смоленской земли.

Дорогой читатель!

Я познакомил Вас с некоторыми эпизодами, событиями, прошедшими через всю жизнь и оставившими определенный след для ориентира новым поколениям. Пусть они сами выберут то, что им нужно. Пусть продолжат и приумножат это. А что им будет не надо, пусть останется для истории.

Пусть все люди Смоленщины будут патриотами своей Родины, не надеются на рай в миру ином, а делают его здесь, пока они живут. Рай нужен при жизни.

...А жизнь продолжается.

... будут внуки, потом

все опять повторится сначала...

Очень хотелось бы, чтобы наши дети, внуки Виктор, Сергей, Оля и Лена и правнуки Иван, Степан, Артемий не прерывали традиции добрых дел нашей семьи, жили достойно и свершили все то, что не удалось сделать нам.