ЧАСТЬ II.

ПОТОМ БУДЕТ ВОЙНА

Это было теплым майским днем. Я был на улице у своего дома и невольно обратил внимание на крик вороны, которая уселась на стоящее рядом с домом дерево и как-то тревожно кричала. Бросив беглый взор на дерево, я ничего не заметил и не установил причины ее беспокойства, но, повернув лицо на запад, увидел, как по всему горизонту двигалась в нашу сторону черная туча. Она была похожа на сплошной черный купол, закрывающий весь горизонт.

 Деревня Высоцкое перед грозой, 9 мая 2010 г.

 

Надвигалась она не быстро, но и не медленно, вызывая собой какую-то тревогу. Когда туча приблизилась к деревне, то стали видны в черной пелене десятки, а может быть и больше, молний вдоль всего небосвода. Они сопровождались оглушительным ревом грома. На улице стал меркнуть свет только что ясного теплого дня, и вскоре стало совсем темно. Полил проливной дождь. Со всех склонов по подворью моментально понеслись ручьи, реки. Так продолжалось около получаса. Потом эта туча, не истощая своей «злобы», стала уходить на восток, неся страх и ужасы всему живому, кто под ней оказывался.

И чем дальше она уходила, тем светлее становилось на улице. Потом из-за этой тучи выглянуло солнце, и опять продолжился день, такой же теплый и солнечный, только теперь уже с легкой прохладой. Стали выходить на улицу люди, и каждый по-своему высказывал определение этому явлению. Некоторые говорили: «Сколько мы прожили на белом свете, такого никогда не было, это так не пройдет. Это к войне». Многие люди старшего поколения говорили, что это послано богом за наши грехи, которые мы натворили.

А «натворил» к тому времени народ действительно много: закрыли церкви, сломали и сняли кресты на них, разграбили имущество и ценности духовенства. Много безвинных людей пересажали или расстреляли.

И вот за все это бог разгневался, чаша его терпения переполнилась, и он решил наказать людей — грешных и негрешных. Это явление суждено было видеть и мне. Действительно, до этого за свою короткую к тому времени жизнь, да и после, подобного явления природы я не видел, значит доля предсказаний заслуживала внимания.

В нашей деревне Высоцкое эта туча беды никакой не наделала, а вот в соседних ее будут помнить еще долго-долго. В соседней деревне Алферово в момент ее прохождения загоняли пришедший с поля скот в скотный двор, и ударом молнии были поражены сразу трое людей и две коровы. Одного человека удалось спасти: его закопали в землю до головы, и он ожил. Прожил после этого недолго и умер. Остальных спасти не удалось.

Шло время. Разговоры о той туче и предсказания о войне постепенно стали стихать. Повседневная жизнь со всевозможными заботами делала свое дело. Надо было растить хлеб, картошку, овощи, выгонять и загонять скот, идущий в поле на пастбище и с поля. Детям надо было заканчивать очередной класс школы и идти на летние каникулы, отдыхать и помогать родителям.

В общем, жизнь шла своим чередом. Наступило лето. Подошла сенокосная пора. Травы везде были хорошими и обещали дать хороший урожай сена. А будет сено — будет и скот. Скот — это уже богатство сельского труженика. Будет молоко и мясо — будет шерсть и овчины. Излишки можно и на базар отвезти, а за вырученные деньги купить мануфактуру, обувь, одежду необходимую, на керосин сэкономить. Тогда электричества еще не было в деревнях, освещались керосиновыми лампами. Лампы были разной мощности: семилинейные, десятилинейные и лампы-молнии.

Семилинейные лампы более экономичные, но и свету от них было мало. Средний люд пользовался в основном лампой десятилинейной. От нее свету было больше, но и расход керосина был значительно больше. У нас еще была лампа-молния с круглым фитилем. Пользовались мы ею по праздникам и когда приходили гости.

Каждый вечер, перед тем как зажигать лампу, надо было чистить стекло. Когда она горела, то при сгорании керосина выделялся не только свет и какое-то тепло, но и продукт сгорания — сажа (копоть). Вот этой копотью за вечер стекло загрязнялось, и свет терял свою мощность. К следующему вечеру стекло надо было хорошо вычистить и при этом не разбить. Эту работу родители, как правило, поручали старшему из детей, а у нас старшим был я. И вот, если постараюсь, то стекло вычищу хорошо, и тогда родители отмечали мои старания добрым словом, хвалили. Скажут: «Ну, молодец, Ванька, сегодня ты стекло вычистил хорошо». Слышать это в присутствии всех членов семьи мне было приятно. А если при чистке стекла недогляжу где-то и останутся полоски недочищенные, то при зажигании лампы все это было видно, обычно это случалось тогда, когда куда-то торопился, и вот один из родителей спрашивает у другого: «А кто ж это сегодня так стекло вычистил?» (вроде, не знают кто?). И мне становилось при этом стыдно. Впредь старался больше такого не допускать.

Еще одной из моих обязанностей было водить лошадь на пастбище после работы, точнее на ночное пастбище. Было оно за лесом, километрах в двух от деревни, под Еськовом (так называлась соседняя деревня). В табуне лошадей собиралось около полсотни. Для их пастьбы был постоянный пастух. Иногда и мы (такие как я) оставались с этим пастухом у костра, чтобы не ходить домой, проводили там ночь, а утром рано, на заре, еще до восхода солнца, ловили отдохнувшую лошадь и вели ее обратно к родителям. Водить мы их, конечно, не водили, а ездили на них верхом. И делалось это практически каждый день, за исключением воскресенья. В воскресенье иногда бывал выходной день.

Но в этот раз выходного для меня не было. Отец разбудил рано, еще до зари, и велел идти за лошадью. Он сегодня утром должен был ехать на базар в райцентр — поселок Издешково. Таких, как я, оказалось много попутчиков, родители их тоже собрались ехать на базар — было воскресенье.

Когда я привел к отцу лошадь, начинало всходить солнце. Всходило оно багрово-красным, и, вроде, облаков не было на небе, а оно было покрыто какой-то пеленой.

Телега у отца к этому времени уже была готова: ступицы колес были смазаны, проверены чеки, подтянуты тяжи. Он надел сбрую, запряг коня в эту телегу и уехал. Из деревни поехало много подвод, каждому что-то надо было сделать на базаре и вернуться домой с покупкой или удачной продажей. Но, как потом выяснилось, базар не состоялся.

Только начали собираться люди, кто на лошадях — стали выпрягать лошадей и готовиться к купле-продаже, пешие стали входить на территорию базара, как на столбе, рядом стоящем, заговорил радиорепродуктор. Говорил министр иностранных дел Молотов Вячеслав Михайлович. Он сказал: «Сегодня, 22 июня, ровно в 4 часа, фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз. Фашистские самолеты бомбили наши мирные города: Минск, Киев и другие». В заключение он сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» Началась Великая Отечественная война. Это было воскресенье, 22 июня 1941 года. Но узнали мы об этом только к обеду, когда вернулись наши с базара. Радио тогда в деревнях не было (да и в городах оно было редкостью). В деревне начался переполох, крики, слезы. Взрослые люди прекрасно понимали, что такое война. Сразу же поехали по деревням нарочные с повестками о призыве военнообязанных в Красную Армию (так тогда называлась наша армия). Началась мобилизация. Связь через нарочных была необходима потому, что телефонов в сельских советах еще не было и вся связь с райцентром осуществлялась через посыльных людей, которые передвигались на верховой лошади. Они и назывались нарочными. Было установлено дежурство и в районе, и в сельских советах. Если надо было что-то передать сельским советам, то из райцентра выезжали дежурные, а в сельских советах были другие дежурные, которые при необходимости выезжали по деревням. Или наоборот. Необходимые документы или сведения дежурные на лошадях везли в район. Вот такая была до войны связь. Но как бы там ни было, а дело шло своим чередом, теперь уже по законам военного времени.

Началась сплошная мобилизация — в первую очередь молодых мужчин, годных к службе в армии, а затем и мужчин более старшего возраста. Вместе с мобилизацией красноармейцев из колхозов брали лошадей, пригодных для кавалерии, и лошадей с повозками — для комплектования армейского обоза.

Из нашей деревни было забрано более двух десятков лошадей. Среди них был и конь дяди Амели по кличке Казак. Его взяли в кавалерию. Он был вороной масти, с красивой лысиной. Казак был очень трудолюбивым и справедливым. Он мог бежать до тех пор, пока силы не покинут его. С войны он не вернулся. Мне очень жаль его до сего времени. Вечная ему память. Вместе с Казаком ушел на войну и наш конь, звали его Жулик. Он был старше Казака и поэтому ушел защищать Родину (ведь и у лошадей есть Родина) запряженным в повозку. Его взяли в обоз. Он тоже, как и его брат Казак, с войны домой не вернулся. Ему тоже вечная память.

Шла первая неделя войны. Немецкие самолеты уже стали долетать и до нас, и далее. Мы уже начали слышать первые выстрелы с самолетов, а вскоре услышали и первые разрывы бомб, сброшенных на нашу деревню. Но, как потом выяснилось, это были не бомбы, а камуфляжи — бочки с большим количеством отверстий. Они при падении создавали такой свист, которого мы никогда не слышали. А при соприкосновении с землей в этих бочках детонировали небольшие взрывные фугасы, и они должны были посеять среди народа панику. Но народ это быстро разоблачил, фашисты больше такие бомбы на нас не сбрасывали.

Абрамов Владимир Яковлевич

Отец мой был 1905 года рождения, поэтому в первую неделю его еще не призвали в армию. А 29 июня — ровно через неделю после начала войны и тоже в воскресенье мать родила еще одного сына. Отец назвал его Владимиром. А еще через девять дней после рождения Владимира пришла очередь и отцу идти защищать нас. Принес нарочный отцу повестку, в которой говорилось, что он «должен явиться в РВК для отправки в часть». Сборы были недолгими. Мать собрала в дорогу какой-то узелок со скромным питанием на первый случай, чего-то лучшего тогда у нас не было. Я запряг коня в телегу, зашел в хату, и настал момент прощания отца с нами или нас с ним.

Никто не знал тогда, что мы видимся в последний раз, что вот сейчас отец попрощается и уйдет от нас, от своей семьи, из своего родного дома на войну, навсегда.

Мать стояла посреди дома, прижав новорожденного малыша к своей груди, и тихо плакала. Ей было, видимо, страшно прощаться с мужем, отправляя его на войну, а самой оставаться в таком положении с тремя детьми, да к тому же одному из них еще только исполнилось девять дней от роду. Что ей теперь делать? Ведь муж уходил на войну — это страшно. Но он уходил один. Одному легче и смерть принять. А она оставалась никем не защищенной, вчетвером, и притом младенцем связанная по рукам. Ей надо было теперь каждый день, каждый час, каждое мгновение думать о том, чем накормить семью. Мука к тому времени кончилась, хлеб выпекать не из чего. В магазинах в те времена хлебом не торговали. Где взять пищу? Картошка под полом тоже подходит к концу, а новая только-только начинает набирать цвет. Кто привезет и заготовит дрова? И таких вопросов было не счесть. Она теперь оставалась одна в ответе не только за себя, о себе она, наверное, и не думала, а думала о том, как сохранить детей.

Как выжить? Что ей теперь делать? Она плакала, тело ее вздрагивало. Я стоял сбоку, а между мной и матерью стоял средний сын, мой братик Коля. Шел Коле тогда шестой год. Отец подошел к матери, обнял ее, поцеловал и сказал: «Ну, прощай, Поля, береги ребят». Затем открыл личико Вовы, поцеловал его, обратно прикрыл кончиком простынки, при этом сказал: «Расти, сынок». Потом подошел к Коле, взял его под худенькие детские ручонки, обхватив своими руками тельце Коли, поднял с полу перед собой, поцеловал, погладил по головке и поставил на место, смахнув слезу со своих глаз.

Прощание со мной будет потом, а сейчас он взял приготовленную матерью сумочку, сказал в последний раз: «До свидания», и мы пошли с ним к телеге. Я должен был везти его на призывной пункт РВК в пос. Издешково, а с нами вместе поехал и наш сосед, товарищ отца, тоже Яша. Дядю Яшу провожал его сын — мой друг детства — Шура. Мы погрузились в телегу и поехали.

Дядя Яша с Шурой сидели на одной стороне телеги и о чем-то всю дорогу разговаривали. Говорил в основном отец сыну. Я со своим отцом сидел на другой стороне телеги, о чем говорили — сейчас не помню. Ехали небыстро, и расстояние от дер. Высоцкое до поселка Издешково в 12 км мы преодолели часа за полтора.

Когда приехали к призывному пункту, а был он в районе рынка, то там было уже около тысячи человек. Очень многих людей из дальних деревень, так же, как и мы, привезли на лошадях (легковых машин у народа тогда еще не было).

Прибывших регистрировали, тут же комплектовали из них воинские подразделения разного назначения, а из числа призывного командующего состава назначались командиры отделений, взводов, рот, батальонов и т.д. Потом уже сформированные воинские подразделения, еще в гражданской одежде, без оружия, куда-то отправляли, благо железнодорожная станция была рядом.

Мой отец и дядя Яша слезли с телеги, нам приказали никуда не уходить и ждать их здесь. Сами пошли к приемной комиссии. А мы начали рассматривать это большое скопление народа, ведь нам еще не приходилось видеть столько людей сразу. Эта огромная масса состояла не только из тех, кого должны вот сейчас призвать на защиту нашей Родины, нашего государства, были здесь и провожающие. К тому же и лошади, запряженные в повозки, на которых приехали все эти люди, были рядом. Толпа шумела. И шум этой толпы, перемешанный с ржанием лошадей, напоминал шум огромного растревоженного улья, готового подняться в воздух и вступить в смертельный бой за правое дело, за самосохранение.

Уходили на войну не только простые, смирные или застенчивые ребята, были среди них, как и всегда бывает, весельчаки, юмористы, гармонисты, в общем, люди, умеющие держать себя на высоте в любой обстановке. Вот и сейчас в центре этой публики зазвучала гармонь, видимо, кто-то не мог расстаться с нею и брал ее с собой на войну. А может быть, кого-то провожали с нею. Сразу почувствовалось, что гармонь находится в умелых руках. Гармонист прошелся для начала по аккордам сверху вниз, потом снизу вверх и начал подбирать мелодию знакомой мне песни: «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, уходили комсомольцы на Гражданскую войну...». Эту песню я хорошо знал, так как в школе на уроках пения мы ее разучивали и должны были знать наизусть. Людские голоса подхватили мелодию, и публика запела, сначала робко, сбивчиво, а с каждой строкой, с каждым аккордом все сильней и уверенней. После этой песни гармонист заиграл другую, и люди подхватили: «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят, у высоких берегов Амура часовые Родины стоят...».

Напряжение было снято, люди опять вздохнули свободной грудью, пели «Катюшу», «Прощай, любимый город» и другие. Потом гармонист заиграл «Барыню», тут же образовался круг, и стали выходить танцоры. Чем дольше он играл, тем больше было желающих показать свою удаль, свое мастерство в танце. На круг выходили не только призывники, но и подруги, их провожающие. Стало весело. Щемящие души людей тоска и тревога на какое-то время ушла, люди забыли на мгновение о своем горе, о войне.

А вот и наши отцы вернулись и сказали: «Ну, ребята, давайте прощаться. Нас забирают на войну». Прощание было недолгим, так как мы не были воспитаны в нежности, и оно происходило так: подошел ко мне отец, обнял, поцеловал и сказал: «Ну, Ванька, до свидания. Ты уже большой (мне было 13 лет), будь хозяином, помогай матери». Примерно так же прощались и дядя Яша со своим сыном Шурой. Потом они помогли нам выехать из этого скопления людей и лошадей, и мы поехали...

А музыка еще долго лилась нам вслед, постепенно стихая по мере удаления. Ехали молча, каждый думал о своем. Мне вспомнились та черная туча и та ворона, которая кричала неистовым голосом на дереве у нашего дома.

Догадка о причине ее тревоги пришла сама собой. Я понял, что она ничего не испугалась, а просто инстинктивно прокричала, завидев невиданную ею до сих пор черную тучу. Людям появление этой тучи предсказало войну.

Так это или нет, пусть теперь рассудит каждый по- своему. Итак, отец ушел на войну, на фронт, где его жизнь могла оборваться в любое время, в любое мгновение. А я как-то, наверное по малолетству, не огорчился этому и думал примерно так: война скоро кончится, и папка принесет мне с войны пилотку. Я очень хотел иметь такой головной убор, но о том, что отец может погибнуть на войне ранее, чем достанет мне пилотку, об этом и мысли не было.

Весь этот страх я почувствовал тогда, когда у нас стали появляться раненые красноармейцы. Их было очень много в нашем лесу за деревней. Там был полевой госпиталь. Были там и пилотки умерших от тяжелых ран солдат. Но это будет позже. А сейчас мы приехали домой, выпрягли лошадь, не выводя ее в поле, тут же спутали путом передние ноги и пошли по домам, по опустевшим домам.

Мать спросила меня: «Ну, что там?» и опять заплакала. Я рассказал ей, что видел, сказал, что отца и дядю Яшу взяли в армию и повезут их на фронт.

С этого времени наша жизнь круто изменилась. Мы, дети, остались без отца, а мать без мужа, без хозяина в семье. Теперь ей и женское, и мужское дело надо было делать самой. Но такое горе пришло не только к нам. К этому времени из нашей деревни в пятьдесят с лишним домов уже призвали в армию более сорока человек, а мобилизация старших возрастов еще продолжалась. Из многих семей уходили на войну и по два человека.

А вот мой будущий тесть из соседней деревни Алферово — Чижов Федор Гаврилович — ушел на войну с тремя сыновьями, то есть из одной семьи четыре человека. С ним вместе пошли Алексей Федорович и Михаил Федорович. А Федор Федорович — старший из сыновей — уже был в армии. Отслужил три года и уже готовился к демобилизации. Им уже объявили о том, что на днях поступит приказ об их демобилизации и числа 22 июня они будут дома. Ребята были очень рады, еще бы, три года, как ушли из дома. Каждый мечтал о скором свидании со своими родными, а многие и с невестами.

И вот Федор Федорович вместе с другом пошли в увольнительную пройтись в последний раз по городу Благовещенску, в котором он прослужил три года, проститься с ним и купить матери какой-то подарочек. На их пути встретилась гадалка, которая гадала не на картах, а по руке, по извилинам на ладони. Ее заинтересовали эти стройные и красивые красноармейцы, и она уговорила их за небольшую плату узнать свою судьбу. Некоторое время они не соглашались, смеялись, шутили, а потом все же согласились за ту плату, которую она назначила за свой «труд».

Первому гадалка стала говорить Федору Федоровичу. Для этого его руку взяла в свои руки, разгладила ладонь и пальцы и стала говорить примерно следующее: «Ты молодой и красивый, но счастья нет у тебя. Ты собрался ехать домой, но домой попадешь ты нескоро. Дорога до дому будет очень и очень длинная. Ты надолго потеряешь связь с родными. Домой ты приедешь тяжело больным».

На этом предсказывать больше не стала, а предложила еще «позолотить» ей ручку — и она расскажет ему его будущее более подробно. Но еще ручку «золотить» он ей не стал, так как и сказанному не хотелось верить. Потом она начала предсказывать другу. Другу сказала так: «Красавец мой, ты сегодня ночью никуда не ходи. Если пойдешь, то погибнешь, а если послушаешь меня, то жить ты будешь хорошо и долго...» Но, как в таких случаях бывает, ребята рассмеялись, не поверив сказанному, расплатились и ушли.

А этой же ночью друг возвращался из самоволки и попал на патруль. Патруль потребовал назвать пароль, тот пароля не знал и бросился убегать. По уставу того времени, патруль для задержания нарушителя должен был применить оружие, что и сделал. Предсказания той гадалки сбылись с необычайной точностью. Друга не стало.

А Федору Федоровичу вместо поездки домой объявили о начале войны. И ему действительно пришлось еще четыре года воевать на фронтах Великой Отечественной войны, получать ранения, многие месяцы лежать в госпиталях. Связи с домом, с родными не было, так как его местность, Смоленщина, была оккупирована немецкими войсками.

Итак, из одной семьи было на защите Родины четыре человека. Была семья из семи человек, а осталось трое. Осталась жена Федора Гавриловича, Пелагея Никитична, с двумя детьми — сыном Петей и дочерью Катей. Пете шел двенадцатый год, а Кате было десять лет. Против них нам, вроде бы, было полегче. Но горе у каждого бывает свое, на этот раз у обеих непоправимое.

Горюй не горюй, а жизнь продолжается, жить надо. И порой возникают такие трудности в жизни, что па первый взгляд кажутся непреодолимыми. Но надо суметь найти в себе силы и выбрать правильное решение для их преодоления.

Отец, прощаясь со мной, назвал меня «большим» и сказал: «будь хозяином». И мне ничего не оставалось делать, как оправдывать завещание отца. В экстремальных условиях дети быстро взрослеют. Я возложил на себя заботу по заготовке дров. Теперь я, как взрослый, ходил в лес, заготавливал посильные мне дровяные бревнышки, а потом перевозил их к дому — зимой на саночках, а летом на двухколесной тележке. Тележку сделал сам из трофейных мотоциклетных колес.

Подшивку валенок или ремонт другой обуви я также быстро освоил. Обеспечивал свою семью и помогал соседям. Потом научился изготавливать из старых автомобильных камер резиновые калоши. Копать картошку или молотить вручную зерновые я умел уже давно. Матери я стал хорошим помощником.

Писем от отца из армии пока не было, и мы не знали, где он находится, в каких войсках. А война подходила к нам все ближе и ближе. Мы это хорошо знали от наших красноармейцев, которые передвигались по трассе Москва— Минск и часто заезжали к нам в деревню за водой, иногда на ночлег. Теперь деревня всегда была полна военных.

Немецкие самолеты почти каждый день нагло летели на Москву по 40-50 штук. Наши зенитки обстреливали их, но результатов мы не видели. Истребители тоже появлялись, но в основном, когда в небе не было немецких самолетов. Были случаи, когда в небе были немецкие самолеты и появлялись наши бесстрашные истребители, ими, наверное, управляли наши «асы». При виде таких истребителей немецкие самолеты быстро разворачивались и удирали, прячась за облаками. Нам такие зрелища приносили восторг и уверенность пусть не в скорой, но победе.

Нас стали привлекать на рытье окопов, противотанковых рвов, на строительство полевого аэродрома в дер. Лукино. Я участвовал в строительстве этого аэродрома. Работа была тяжелой, питанием не обеспечивались, его нужно было находить самим.

Иногда, в основном ночью, немецкие самолеты сбрасывали на нас листовки, в которых обещали свою скорую победу. Содержание двух листовок я помню до сих пор. На одной из них писалось на русском языке: «Советские дамочки, не ройте ямочки. Поедут наши таночки, зароют ваши ямочки». На рытье окопов работали женщины и дети 12-14 лет. На второй листовке было написано: «Слева молот, справа серп — государственный ваш герб. Хочешь, жни, а хочешь, куй, за работу платят...»

В первые дни войны Гитлер заявил на весь мир, что на разгром Советского Союза Германии достаточно 10 дней. Потом этот срок увеличил до месяца. Но не знал он тогда, что это бред сумасшедшего, что на его пути будут Смоленщина, Ельня, Соловьева переправа на Днепре и другие, и чем ближе фронт двигался к Москве, тем недоступнее становилась его победа.

Ельня несколько раз переходила из рук в руки. Бои были жестокие и кровопролитные. В результате ратных подвигов наших красноармейцев и их командиров в этих тяжелых боях суждено было родиться ГВАРДИИ. Этим почетным званием отмечались полки, дивизии, армии, а следовательно, и все те, кто в них служил. Это звание «Гвардейский» воодушевляло людей и звало на новые подвиги. Сильные бои были на Днепре у Соловьевой переправы, недалеко от Дорогобужа.

Я расскажу об этой битве несколькими строками из стихотворения местного поэта Макеева В.Е. Он писал: «...бои на родине моей были жестокие и нервные. Бой под Смоленском, Ельней, на Днепре в историю войны занесены как первые. Никто не должен забывать, что было много лет тому назад, ни в совести моей, ни в сердце нет такого права — что видела тогда Моя река, что испытала Наша Переправа. Но очевидцы говорят, что перед боем не было дождя, погода была ясная, а вот вода в Днепре была неделями багрово-красная».

С огромным трудом, с большими потерями немцы все же наступали и теснили нашу Красную Армию на восток, к Москве. В задачу мирного населения входило рытье противотанковых рвов — это многокилометровые канавы-рвы глубиной около 4-х метров и шириной метров 5-6. Вынутый грунт укладывался на восточную сторону берега, что делало сооружение более непреодолимым для любой техники врага. Строились они параллельно предполагаемому продвижению фронта. Где можно было им проходить, в некоторых местах в укрытии наши воинские части ставили пушки, и появлялась возможность прямой наводкой стрелять по их прорвавшимся танкам. Или ставили минные заграждения. В общем, все делалось для того, чтобы задержать неприятеля, не пропустить к Москве. Был выдвинут лозунг-призыв: «Фронт и тыл — единая Армия. Чем больше пота в тылу, тем меньше крови на фронте». Этот призыв мы приняли к сердцу как святое обращение к народу и обязательное его исполнение. Трудились по двадцать часов в сутки, не жалели пота, только бы быстрей победить врага и восстановить разрушенное войной народное хозяйство.

Но как оказалось, этого все же было мало. Фронт все ближе и ближе продвигался в сторону Москвы, а это значит, что у нас он окажется значительно раньше, так как наша деревня западнее Москвы на 260 км. До нас стали доходить звуки артиллерии как нашей, так и немецкой армий. И с каждым днем эта канонада слышалась все ближе и ближе, и она была все сильней и сильней. Очень много немецких самолетов летело бомбить Москву, летели караванами, в основном по 40-50 штук. Возвращалось их значительно меньше. И если туда летели как бы строем, организованно, то со стороны Москвы этого строя уже не было, а летели разрозненно, по одному, и, как нам казалось, вроде прятались, удирали.

Наступил октябрь. Наши войска отступали. Была сырая осень. Шли затяжные дожди, проселочные дороги раскисли от грязи, а отступающие красноармейцы еле передвигались от усталости, морального состояния и нерегулярного принятия пищи. Они просили у населения дать им что-то поесть. Но ведь их было очень много, и всех накормить жители деревни не могли.

Шестого октября прибывшие красноармейцы принесли нам тревожную весть: западнее г. Вязьмы немцы высадили воздушный десант, который должен был перекрыть путь нашим отступающим войскам. Теперь надо было выходить из окружения с боями.

В нашей хате собралось около трех десятков красноармейцев, которые должны были отдохнуть, переночевать и назавтра продолжать двигаться в сторону Вязьмы, а значит и Москвы. Был среди них один молодой, стройный, красивый младший лейтенант. Видимо, совсем недавно он окончил какое-то военное училище. Был он, как нам показалось, из благородной семьи. И вот подошел он к окну и говорит: «Если бы знала моя мама, где я нахожусь, и что завтра, быть может, меня не станет, она бы на крыльях ко мне прилетела». Потом сделал паузу, как бы воспрял духом, взял себя в руки и вполголоса запел: «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой, ты добычи не дождешься — я солдат еще живой...». Он был среди таких же красноармейцев, и поэтому чувства у всех были примерно одинаковые. Многие тоже запели эту песню, но до конца исполнить им ее не удалось: явился посыльной от старшего командования, сообщил всем, что сегодня, в ночь, все должны покинуть деревню и сделать попытку с боем прорваться сквозь кольцо окружения у Вязьмы.

Мы остались одни. Деревня опустела. Восьмого октября фронт пришел к нам. Во второй половине дня последние войска Красной Армии покинули нас, а в нашу деревню вступили немцы. Началась оккупация, которая длилась 17 месяцев. Но это следующий рассказ.