Фельетон

Смоленский Вестник

Воскресенье, 30 июня 1891 г.

(Очерк)

1.

Область эта, которую можно очертить радиусом приблизительно 15 верст, находится близ станции Издешкова и села Морозова Вяземского и отчасти Дорогобужского уездов. Она представляет не мало интереса в этнографическом, сельскохозяйственном, бытовом и других отношениях. Здесь зреют не редко события, совершаются деяния и фигурируют лица, о которых если не писать, значит, грешить перед потомством, общественной и личной совестью. Пишу под свежим впечатлением одной моей поездки в эту пронырливую и изворотливую страну, где находятся крупные сельские хозяйства, где мещанин – торговец мастерски обделывает свои делишки, и где земледельческие черты населения крестьянского заметно – сменяются чертами мужика пройдохи и выжиги, который часто за стакан водки готов дать ложное показание на суде.

Приезжаю на станцию Издешково в ночь под Духов день. Ночь стояла тихая с лёгкой прохладой, обильной росой, молочно-голубым небом и желто-розовой полоской на востоке. За Щербаком в лесу пиликала какая-то птица, словно выговаривая: милости просим, милости просим… Я решил не спать. Какой-то человек, смахивающий на китайца, принёс мне стакан чаю и сухарь, запахом и вкусом своим напоминающий наши сухари под Плевной. В глубине комнаты II-го класса господин греческого типа, что-то нашептывал молоденькой, недурной блондинке, нежно причесывал её белокурые волосы. Утро выяснялось. Надворный вид станции выступал рельефнее. Из ворот постоялого двора вышли коровы рябые, бурые, рыжие и, вероятно, по обычному праву, начали бродить у самой станции, обнюхивая отброски и облизывая подходящие места. Одна большая сивая корова остановилась близ решетки с явным намерением заглянуть внутрь двора и пожалуй пробраться на линию; а две другие в недоумении остановились перед сеном, которое лежало у лошадей, прибывших за пассажирами. Мне казалось в утреннем сумраке, что коровы эти, стоя перед сеном, вели на своем языке такую беседу.

– А сено, кажется, нынешнее; запах хороший.

– А ты отведай, ухвати.

Ухватить не долго; а только сомнение меня берёт; а ну, как эти лошади из Каленькова?

– Ну, так что ж такое?

– А то, там чума свирепствует; почти весь скот выпал; опасно…

– Ты, кажется, сивуня, смерти боишься. Не всё ли равно? Разве станет Щербак нас даром откармливать? Сегодня он посмотрел на меня глазищами своими, словно живьём съесть хотел; вишь, считает, сколько будет во мне пудов мяса.

– Ох, товарка, правда твоя, истинная правда. И отчего это так Бог устроил, что люди едят коров, а не коровы людей? Я, кажется, тогда бы всех Дорогобужских мещан переела.

– Ну, оставь глупости говорить; сильней мещанина никого на свете нет.

За коровами вышли на двор птицы, куры, индейки, гуси и проч., словно собравшихся сюда за тем, чтобы не пропустить поезда №6, и всё это оживленно беседовало, кудахтало, мычало, так что мне казалось, что я попал не на станцию жел. дороги, а на скотный двор какого-нибудь землевладельца. Ещё виднее стало. Косые лучи восходящего солнца заиграли в каплях росы на деревьях станционного сада. Прямо перед станцией зияла темная прореха в разбитых окнах заброшенной хаты графа Гейдена, словно там ночью нечистая сила играла в три листика. Станция начала пробуждаться. И голоса человеческие смешались с голосами животных. Я пошёл известной Гейденовской дорогой, на которой со времени открытия железной дороги сломано было 723 оси, 46 телег и один тарантас; дорога эта, однако продолжала совершенствоваться под влиянием солнечных лучей и естественного осушения. Давно я не был Морозовской палестине, и потому не мало был удивлен, встретив близ станции целую колонию, неизвестно почему названную Подхалимовкой. Обитатели этой колонии – народ, умудренный опытом и испытанный временем. Здесь сначала идут лавки, в которых продают «разные товары» и между прочим знаменитые стихи Громова; затем следуют кабаки, засевшие с двух сторон дороги и зорко следящие за движением серого зипуна. Между прочим утвердился здесь знаменитый Просвирин, который водкой своей протушил весь Вяземский и отчасти Юхновский уезды. Кабаки эти основаны и процветают, так сказать, на земле, политой кровью человеческой: там, где теперь сидит выкрест, вскоре после открытия жел. дороги найден был труп человека, умершего от насильственной смерти. От такого места люди обыкновенно бегут, а вот здесь оно послужило счастью кабашников и преумножению благ земных и временных. Подумаешь, что время-то делает: лет двадцать тому назад в Издешковской мереже волки гнёзда делали и в ближайших болотцах кулики пиликали, а теперь завелась тут своеобразная цивилизация, расхаживающая в тонких сукнах и разъезжающая на вороных с шиком и блеском. Теперь тут купчиха не хочет ста саженей пройти до храма Божьего, её нужно торжественно подвозить к церкви, точно она идёт не Богу молиться, а в гости к соседу; для важности кучер с лошадью ждёт купчиху у церковной ограды, пока она там помолиться Богу, у нас «всё равно как по городскому, али на манер того, как прежде господа отличались», выразился один Издешковский колонист. Франтовство колонистов и погоня их за манерной жизнью доходит иногда до смешного; но об этом когда-нибудь после поговорю. С водворением этой своеобразной цивилизации в Морозовских весях безопасность и спокойствие здешних обывателей по-видимому недостаточно обеспечиваются: в продолжении последнего года вот уже шесть краж со взломом совершено было в окрестностях села Морозова; воры действуют смело, дерзко, и всегда ловко укрываются, так что урядник обыкновенно приезжает на место происшествия только для составления описи украденных вещей и надлежащего при сём случае акта осмотра. «У нас завсегда так: воры крадут, замки сбивают, а урядник потом списывает, что и как было, а потом концы в воду; разыскать коров не удаётся», заметил один крестьянин. Вечерком не посоветуют вам одному идти с вокзала по тому или другому направлению, потому что «народ нынче стал рукодельный, наблюдательный и способный проводить вас от станции Издешково до лона Авраамова, как это недавно случилось с человеком, убитым близ этой станции в так называемом Алексеевом дворике. Кабаки, распустившие народ и купцы – лесопромышленники, шальной деньгой расшатавшие старые деревенские устои, теперь могут похвастаться творением рук своих: кражи, драки, убийства, сутяжничество, всё это – горькие плоды деятельности двух помянутых факторов. Эти факторы создали в крестьянском населении привычки, на удовлетворение которых должна идти «целая уйма денег»; между тем местные заработки прекратились; остаётся красть, людей душить, кошельки с шеи снимать. И эти же самые горькие чада кабака и купца – благодетеля в тёмную ноченьку, слышишь, там и здесь лезут через крышу в питейный дом, сбивают замки в лавочках, лезут через окна в хату, где завелась лишняя копейка, Совесть купца и седельца однако остаётся невозмутимой, потому что она закована в стальную броню, она не узнаёт голоса своих ужасных питомцев. «Вольному воля, а спасённому рай», говорят они, и ещё крепче запирают свои домы и ещё тяжелее вешают замки на дверях своих…

Но я иду всё дальше и дальше от Подхалимовки, иду тощими Издешковскими полями, мелким паросником, приближаюсь к селу Морозову, откуда открывается прелестный вид на соседние села и окрестности. Взойдите на колокольню и посмотрите оттуда: пред вами развертывается пейзаж амфитеатром во все стороны, приблизительно, вёрст на 12, перед вами чередуются сёла Николо-Погорелое, Авиновщина, Крюково, Городище, Безсоново и проч. Тот-лебень, без сомнения, сказал бы, если бы посмотрел отсюда: Да, позиция господствующая и выгодная во всех отношениях. В шести верстах Днепр протекает, и, встречаясь с речкой Дымой, образует трёх угольник – с прекрасными поемными лугами, где разбросаны крестьянские селения с богатой уругой, хорошими стадами овец и гусей, и где живётся мужику сравнительно хорошо. Старый господский дом утонул в саду, прихотливо разросшемся, откуда несёт запахом тополя, розы, душистого мёда и сосны. Место историческое: тут французский полковник в 12-м году изволил закусывать и отсюда же отряд галлов был прогнан нагайками молодцов Давыдова. Здесь на деревенском кладбище покоится почтенный старик Степан Филиппович, известный своими рассказами про старину; и только в прошлом году повалилась знаменитая кривая берёза, под которой в старину поп нашёл два котелка с серебряной монетой. Поднимаюсь на Морозовскую возвышенность и с наслаждением вдыхаю чистый, здоровый воздух. А хлебушко стеной стоит, чуть-чуть покачивается, дышит своим специфическим запахом; а солнышко красное залило окрестности, густой полосой хлынуло через берёзовую аллею сада и начало золотить главку небольшой церкви.

Смоленский Вестник

Среда, 3 июля 1891 г.

(Окончание)

II.

Давно я не заглядывал сюда, и многое тут изменилось с тех пор, как я был здесь в последний раз. Цивилизация и сюда проникла, и в этом, некогда скромном и тихом селе, где разве одно только горло Тишки нарушало тишину и спокойствие, теперь бросается в глаза движение и шум довольно бойкого сельского пункта: здесь проведена дорога на станцию; здесь стоит кабак, имеющий уже историческую давность; по левую сторону его находится волостное правление, по правую, прижавшись к изгороди, стоит сельская земская школа; прямо против кабака – сажалка. Но меня особенно заинтересовала сельская школа, первая в этой местности от сотворения мира. Нужно вам сказать, что морозовские мужички не скоро разтемяшили, что корень учения горек, а плоды его сладки, да они, пожалуй, и теперь уверены, что вся мудрость человеческая находится в псалтыре, а самое высшее образование может дать только часослов или «часовник». И если бы Вяземское земство не надумало открыть школу в этом заброшенном месте, крестьянские дети и до сего дня продолжали бы ходить к доморощенному учителю, который вот уже несколько лет учит тут детей при помощи линейки, ремня и деревянной указки. Способности своих учеников этот учитель узнаёт по «черепам»: ежели черепа здоровы, то, значит, на путь пойдёт; гляди, на пятую зиму малец и по верхам станет читать. И родители всю вину кладут не на учителя, что дети их без толку ходят в школу зим пять, а на эти «самые черепа» мальчика. «Ведь от мозговья зависит, а другого хоть ты до смерти забей, стоит, как бык на одном месте». Да и как было винить учителя в малоуспешности его учеников; «своё дело он справляет настоящим манером»: дети дружно и громко откатывают «Буки» - Бог, Божество, Богородица или: ферт ирцы икру – фру; хер ирцы икру – хру и т.д. Опять же мужик слышит, как малец, у которого уже усы стали отрастать за псалырем, барабанил, словно кто гонит его по одной доске: «на аспида и василиска наступивша, льва по позмия попиреши». Мужику что до того, что малец его читает, как попугай, «читает книгу, а видит фигу», что он хотя и читает псалтырь, в действительности остаётся безграмотным; для него, морозовского мужика, важно было то, что «грамотей могеть пасалтырь по покойнику почитать, а то часы в церкви откатает, тоже любо слушать»…

- Да понимаешь ли ты, о чём читают в церкви на часах? – спрашиваю я мужике.

- Да где ж ты всё поймёшь! Одначе чтение все на-счёт божественного; оченно пользительно для души; потому как всё от Бога идёт…

- Ну, а что значит: «Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом твоим накажеши мене»? Это на часах читается.

- Это тоже насчёт Господиева идёт речь; потому всё это написано, как надо быть…

Вот и толкуй с морозовским мужичком, вот и разбуди его в том, что Марковскому учителю удобнее камни долбить, чем обучать детей грамоте! Мужичок этот с непостижимым упрямством будет говорить: «Одначе старая азбука будет потверже, потому там всё от Божественного писания и т.д. или: «Что и говорить, ребята! В старину всё тверже было: и дерева, и люди… А нынче што? Вон они там в школе сказки разсказывают, да загадки друг другу задают… И строгости такой нету, что прежде было: какая это учёба, ежели мальца не стегнут прутом через плечо! По старинному-то: загнал ребят с утра в избу, и сиди до вечера, знай – долби книгу; а теперя где ещё солнце, а ребята, глядишь, уже бегут домой; всё это не порядки»…

Такого воззрения на грамоту я не ожидал от крестьян Морозовских окрестностей, где с самого открытия железной дороги и почти до сего времени местные заработки у купцов-лесопромышленников давали возможность населению этому вымыться и вычиститься от вековой пыли и грязи: копейка была тут вольная, народ тут бойкий и расторопный, - и, однако ж, дети здесь коснели в невежестве; земство Вяземское, как и всякое другое, на окраины своего уезда мало обращало внимания, мужики зарабатывали деньги и пропивали, дети их зимой на улице в кавыньку играли. Понятно, устройство здесь земской школы, хоть и запоздавшее, было событием первостепенной важности. Но как отнеслось на первых порах крестьянское население к этой местной реформе? Тут получились сценки и картинки, словно подслушанные Соловьевым и Островским, для своей известной комедии «На пороге к делу». Что школа ставится в Морозове даровая, где и книги дадут казенные, и учителю жалованье не придется платить, к этому крестьяне отнеслись снисходительно, а что Морозовская  волость должна ежегодно взносить 80 руб. на наем сторожа, отопление и ремонт училища, это было принято многими недоброжелательно. «Нынче 80 руб., а на будущий год 100», -  ворчали крестьяне. Мужик не верит в устойчивость цифры повинностей и на каждую цифру ждёт навалки. С легкой воркотней встретили мужички и первую учительницу.

- Слыхал? Учительница приехала, - объявил новость мужик соседу своему.

- Отчего же учителя не прислали? Это дело не хвали… Совсем это не бабье дело, потому тут строгость нужна, горло здоровое, ну, и всё прочее, - чтобы, значит, в струн ходили ребята.

- Вишь, говорят, дворянка;  а только силенка-то тоже, знать, не завидная…

- А ребят нужно посылать в школу, потому тут безплатно; опять же книги и всё такое…

- Знамо, нужно посылать; не даром же 80 целковых с нас берут.

Школа открыта. Учение началось. Детей собралось около 60 учеников. Молодая учительница приехала сюда с юной и живой верой в плодотворное дело народной грамотности и вложила всю душу и всю энергию свою в занятие с детьми в первой Морозовской школе. Живое внимание детей и их детская отзывчивость на задушевное слово были достаточной и лестной наградой молодой учительнице. Пошло дело на лад; и конечно эта учительница не вдруг могла сообразить, почему через месяц или два количество учеников сократилось наполовину: было 60 учеников, а стало только тридцать. Откуда сие пришло и что сей сон означал? Приходит ученик домой в свою деревню с новой книжкой и с новым запасом знаний. Отец, внимательно осмотрев мальчугана и книжку его (сам, конечно, безграмотный), начинает его допрашивать.

- Ну, што, как вас там учительница… ловко школит вас?

- Она хорошая; совсем почти не наказывает, бойко отвечает сын.

- Азы-то прошел?

- Мы уже читать стали!

-Што так скоро? Не врешь ли? Ну-ка прочти.

Мальчик начинает складывать по звуковому методу: «Быкъ пришелъ на водопой»; Б-ы-к-ъ п-р-и-ш-е-л-ъ и т.д.

- Это што такая за грамота! Хороша, нечего сказать: бык, брык, шик… ловко, што и говорить! Так этому-то вас там обучают! Ну, такая учеба для нас не годится. Книжки отнеси и больше в школу не ходи.

На деревенской сходке и частных собраниях звуковой метод был подвергнут злой критике и новые приемы преподавания в школе были осуждены. Марковский учитель, было на веки затихнувший, снова замахал линейкой и, горланя во всю мочь, опять начал посвистывать в воздухе ремешком. Тучи всё гуще и гуще собирались вокруг юной Морозовской школы. Морозовский старшина, хоть и не допрашивал учительницу, «тверда ли она в уповании», не замедлил, однако ж, внушить ей, что он есть начальство не только по волости, но и по школе: сообразил этот старшина почему-то, что он в праве распоряжаться восьмьюдесятью рублями, ассигнованными на училище и, игнорируя совсем право попечителя этой школы, стал лично нанимать сторожей для школы Сторожу определили жалованье по пяти руб. в месяц. Старшина приставил за это жалованье сторожем к школе пятнадцатилетнего мальчишку. Учительница протестует, доказывает старшине, что лучше нанять бабу, чем мальчишку. Старшина не соглашается. Тогда учительница нанимает надежную бабу и отпускает мальчишку. Но тут уже пошло око за око и зуб за зуб: старшина сбавляет жалованье сторожихе до 2 р. 50 коп. В то же время остается недоволен учительницей и один сельский староста, который рекомендовал ей в сторожа родственника своего.

- Во, што, госпожа учительница, ты за ребятами плохо смотришь: тепереча они как выйдут из школы, так и давай по льду кататься, - рази это полагается? – пристает обиженный сельский староста.

- Не на моей обязанности лежит смотреть, что делают дорогой дети, когда домой идут, ответила учительница.

- А ты хочешь даром деньги получать? Нет, у нас ежели взялась за дело, так смотри!

Составляется наконец при волости кляузная бумага, в которой очерчивается поведение учительницы тёмными красками: она, дескать, не умеет учить ребят, бьёт их, дерёт за уши и проч.; бумага эта тайно, как истый донос, препровождается начальству которое производит потом в школе дознание и убеждается в невиновности учительницы и в явном намерении доносчиков очернить её. Дело выходит некрасивое. А тут ещё серая оппозиция стала распускать слухи, что ассигнованные волостью 80 руб. с. находятся в руках у старшины, а не в кассе училища, и что расходы и счеты по этой сумме ведутся неаккуратно. Тогда вследствие заявления попечителя училища помещика С.Н. Балкашина земский начальник производит учет старшине, по которому оказалось, что училищными деньгами распоряжался старшина, и что в кассе не оказалось таких денег около 70 руб. С деньгами этими, конечно, что-то случилось: были ли они растрачены старшиной или же он забыл возвратить в кассу училищные деньги, взяв из в оборот, не известно; дело это, вспыхнув, потухло и не дало искры.

Волостная эта казуистика однако ж не помешала учительнице вести своё дело с неуклонной энергией. К весне сказались и успехи зимних занятий: дети, в первый раз поступившие в школу, начали толково читать любую книгу и даже, к удивлению морозовских мужиков, псалмы царя Давыда. Это уже была такая ошеломляющая новость для местного крестьянского населения, что тут круто повернулись отзывы в пользу земской школы и молодой учительницы. Теперь мужики заговорили по-другому.

- Что и говорить, ребята, ученье свет, а неученье тьма; что дальше идет время, то народ мудренеет…

- Теперь мой малец четвертую зиму ходит в Марково, а что толку! Совсем не умеет читать.

- Вот подишь ты! Вот тебе и учительница: Ванька наш в одну зиму начал читать, да и писать заучился…

В следующую осень Морозовская школа битком набита учениками, так что за неимением места приходилось многим мальчикам отказывать. Тучи разбились, и солнце красное ласково глянуло в темное Морозовское царство. А марковский учитель, почти совсем осиротевший, прочитал псалом «Живый в помощи Бога вышняго» и, кажется, навсегда закрыл свой «пасалтырь» в кожаном здоровом переплете, который иногда ходил по черепам деревенских учеников.

Деревенский житель.